С экрана на меня смотрел волк. Строго, задумчиво, не мигая, чуть наклонив голову. До того, как поднять взгляд на камеру, он пил воду, и теперь в его круглых, как бусины, глазах я видел усталую тоску и немую просьбу оставить его в покое.

Я отвернулся и поморщился.

Мы ждали вылета около часа, но скука и полная невозможность заняться чем-то хоть сколько-нибудь интересным раскидала нас по разным углам комнаты отдыха, и только мы с Томом, как обычно, сидели рядом. Я лениво водил ногтем указательного пальца по его раскрытой ладони, а Том качал головой в такт моим движениям и переводил бессмысленный взгляд с экрана телевизора на полузакрытое жалюзи окно.

«Охота. Как бы мы ни относились к этому явлению, но от него никуда не денешься. Да - это безжалостно, но это необходимо…»

Дискавери вещал нам о сильных, жестоких животных и о методах их истребления, а мы клевали носом, не вслушиваясь и думая каждый о своем. Густав сидел у окна, подобрав колени, и, упираясь затылком в высокую спинку кресла, сосредоточенно пялился в потолок. Георг уткнулся в телефон, то ли играя во что-то не особо захватывающее, то ли без особой спешки набирая смс.

«Как человеку, которому небезразлична судьба дикой природы, сама мысль насилия над жизнью уже кажется кощунственной, но, как человек разумный, я понимаю необходимость …»

Два волка на экране бежали, что было сил, мимо деревьев, по испещренному следами неглубокому снегу, а тихий голос удручающе монотонно рассказывал, как легко отличить обычную охоту на волков от их бессмысленной травли.

Я вздохнул и попытался пощекотать Тома легкими отрывистыми прикосновениями к центру ладони, в ответ на что он укоризненно посмотрел на меня, поймал мои пальцы, погладил их коротко и улыбнулся. Я положил голову ему на плечо и закрыл глаза. Можно было и подремать.

«…загнать лесного зверя, развесив вдоль возможных путей его следования специальные кусочки материи. Впечатление, производимое на волка флажками, значительно усиливается глубокой зимой, когда вдоль флажков видны следы человека, а вокруг господствует почти полная тишина…»

Оставалось совсем немного до конца тура, близился последний в этом году концерт в Эссене, и мне очень сильно хотелось, чтобы все это побыстрее закончилось.



Наташа вышла из гримерки, и мы с Йостом остались наедине. Я сидел напротив зеркала, равнодушно и сосредоточено разглядывая в нем свое отражение, а Дэвид, жестко сплетя пальцы, хмуро всматривался в стенку напротив. И мы молчали. Потому что я знал, какие слова он пришел мне сказать, а он знал, каких слов я жду от него. Наше общее понимание того, что ритуал оказался бы выполненным, даже если бы он сейчас встал и ушел, висело в воздухе.

В этот вечер он злился. Злился, потому что ему опять кто-то что-то про меня спизданул. Такое происходило часто, но сейчас он злился по-особенному сильно. И по-особенному красноречиво молчал. А я ждал, когда же, наконец, он скажет все, что пришел сказать, и свалит.

- Билл, - он глухо уронил это слово, и мне показалось, что я слышал, как оно тяжело стукнулось о пол. Я резко стрельнул глазами чуть-чуть в сторону, чтобы наткнуться в зеркале на его пронзительный взгляд, и поднял бровь. Ногти уперлись в ладони, захотелось улыбнуться ему – жестко и хитро улыбнуться. Может быть, даже просто вздернуть губу, оголяя зубы – будто собираясь зарычать. Он вздохнул тяжело и устало.

- Билл. Я уже устал тебе повторять…

- Не повторяй.

Пауза. Он поморщился.

- Билл. Мы уже не один раз…

- О да, - я заинтересованно кивнул, наклонил голову вбок и еще сильнее вздернул бровь.

Пауза.

- Билл, когда же ты, наконец, поймешь…

- Я пойму?.. Что я пойму? – после каждой отрывистой фразы он еле заметно вздрагивал, желая ответить мне резко и зло, потому что уже готов был сорваться. Я видел это по побелевшим костяшкам его сцепленных друг с другом пальцев, по прищуренным холодным глазам. В противовес тихому, мягкому голосу.

- Билл. Не зарывайся, - вкрадчиво произнес он, наклоняясь за моей спиной чуть-чуть вперед и продолжая буравить мое отражение в зеркале взглядом.

- Не зарываюсь. Что ты, Дэвид, – мне хотелось мерзко захихикать.

Тут он встал. Мои ладони моментально вспотели. Он пересек комнату, положил руку на спинку кресла, и у самого уха я услышал, как скрипнули его короткие ногти по искусственной коже. Он нарочито медленно развернул меня лицом к себе, положил руки на подлокотники и навис надо мной. Я уперся взглядом в его прищуренные глаза и сжал зубы.

- А теперь ты все-таки выслушаешь меня до конца, не перебивая, - он осторожно, словно боясь испачкаться, взял меня двумя пальцами за подбородок. Я даже почувствовал на коже его дыхание.

- Знаешь, что я хочу тебе сказать?.. Отлично знаешь, можешь даже не пытаться убедить меня в обратном, мне про тебя все известно. Ты даже не представляешь, как много мне про тебя известно. Рассказать тебе, может, сколько раз ты сегодня задницу в толчке подтирал? Нет? Не интересует? Я говорил тебе уже не раз, но ты, видно, с одного раза не запоминаешь. Отложи уже в своей размалеванной башке, что ты – никто. Твой брат – никто. Вы – сами по себе, блядь, пустое место. Вы были им всегда, пока в вашей жизни не появился я, – он замолчал, чтобы перевести дыхание. А я подобрался.

- Йост, а ты никогда не думал, что это ты без нас – никто?! – я выплюнул эти слова ему в лицо, и не знаю, как наши взгляды от соприкосновения не загорелись.

- Не перебивай меня и слушай сюда. Ты даже не представляешь себе, что за галимую хуйню ты несешь. У вас был успех? Вы, наверно, были нефигово популярны в своем сраном Лойтше, пока вас не увидел Хоффман? Билл, пойми уже, наконец, Токио Отель – машина, а ты в ней винтик, и водитель гораздо лучше тебя знает, когда пора нажимать на клаксон, а когда нужно разобрать двигатель и смазать винтик. Билл, ты охуенно потенциальная личность, и это видят и признают все, но этого мало! И я рекомендую тебе раз и навсегда зарубить себе на носу, что твое дело тут – быть этой самой личностью и лицом проекта, но не совать свой сраный нос туда, куда тебя не просят, потому что если я еще хоть раз услышу о том, что ты опять это делаешь, то я… - он запнулся, но взгляда не отвел. А я улыбнулся, торжествуя от осознания его бессилия и не сдерживая желания ткнуть в такое очевидно слабое место.

- То ты – что?..

Мы смотрели друг на друга еще некоторое время, после чего он выпрямился, не отводя от меня горящих прищуренных глаз, а потом развернулся и вышел.



Весь концерт я вскидывал голову особенно резко, давясь улыбкой, скалясь улыбкой. Когда я чувствовал, что моя яркая злость начинала гаснуть и тлеть, я улыбался снова и снова, и в пестрой волнующейся темноте мне все время мерещилась мешанина плакатов, где были я, и брат, и я и брат вместе и по отдельности, и Токио Отель крупным шрифтом, и Токио Отель витиеватым шрифтом, и «Трахни меня, Билл» и «Мы любим тебя, Том». Я вглядывался в зал, и по мне тяжело били концентрированные эмоции, мои глаза горели неистовым и бешеным огнем, я взмахивал руками, поднимал голову вверх и пел, пел и пел, и казалось – еще совсем чуть-чуть, еще совсем немножко, и мне удастся, наконец, показать им, какой я на самом деле. Если я очень постараюсь, они действительно увидят меня, именно меня – настоящего, вместо того, с кем они мечтают переспать…

В этот вечер я много пел Тому, я особенно пронзительно смотрел на него, особенно часто оказывался рядом, особенно остро хотел прикоснуться и особенно явно пытался поймать его взгляд. Вся эта особенная откровенность и одобрительный гул, которым реагировали на это фанаты, только добавляли огня в кровь, а я подбегал к Тому, пел ему, и мы улыбались - улыбались настолько неестественно, что сводило скулы.



"Смертельно влюбленные…"? Неправильно влюбленные? Запретно влюбленные? Вы думали, что это обо мне и моем брате? Вы хотели знать? Хотели увидеть?

Мне казалось, что каждый человек среди этого живого и колышущегося леса рук и голов даже не слышал, что мы играли или что я пел, а – напряженно вглядывался в нас, пытаясь не упустить ничего, рассмотреть и запомнить каждое наше движение, каждый взгляд. И я пел еще громче, и выкладывался еще сильнее, и двигался еще резче – мне казалось, что этот заколдованный круг может разорваться просто потому, что я так хочу и стараюсь, и контакт с залом наконец-то установлю именно я, а не тот, кого все видят вместо меня…

Потом я закрывал глаза и пел 1000 Meere, первый раз со сцены, первый раз в тот вечер в Эссене. Да, я часто оборачивался на Тома, чтобы петь эти строчки ему именно из-за того, что эта тысяча морей была наша, да, мне так откровенно больно было петь об этом именно потому, что эта песня о нашей невозможности, да, я спрашивал себя, была ли у нас эта вечность, чтобы пересечь ее и быть вместе… Я закрывал глаза и раскрывался крикам из зала, и меня корежило и захлестывало излучаемым им напряжением.



А Том слушал меня, боялся взглянуть в мою сторону и кивал головой.

Болела голова. Болели ноги. Было ощущение, что в этот вечер я вывернулся наизнанку, и как будто каждый, кто был там, больно и колюче дотронулся до меня такого – и это, несмотря на все мои усилия, не изменило ничего ни для меня, ни для них.

Я сидел на кровати в номере, сгорбившись. Казалось, полумрак сгущался вокруг меня, сжимая голову в тиски, заползая в уши и клубясь перед глазами темными завитками, как сигаретный дым. Казалось, что он становился плотнее, что стены сдвигались, прессуя темноту в вату, в липкую вату, которая приставала ко мне намертво. Я встряхнул головой, сгоняя наваждение, и опустил взгляд на пальцы рук. Они ощутимо подрагивали, и мне вдруг захотелось вонзиться ногтями в щеки и оставить на них следы – полоски, сочащиеся кровью, и скорчить губы в немом крике, и оскалиться волком. В тот момент в голове мелькнуло: "Да я же с ума схожу…" - я спрятал лицо в ладонях и откинулся назад на кровати. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я услышал, как дверь с тихим скрипом приоткрылась. Тогда я застонал про себя.

- Билл? Ты здесь? – я ничего не ответил. Мне хотелось вжаться в кровать. Так, чтобы Том меня не заметил. Не заметил и ушел.

Том постоял на пороге, привыкая к темноте, а потом осторожными шагами, шурша при каждом движении своими широкими джинсами, двинулся ко мне.

- Билл… Я включу ночник?..

- Включи, – глухо пробормотал я из-под ладоней, которые по-прежнему прижимал к лицу.

Том зажег приглушенный свет, сел на пол у меня в ногах, обхватил мои бедра и положил на них голову. Какое-то время мы не двигались, свыкаясь с рассеянной мягким светом темнотой, а после он осторожно потерся об меня щекой. Сначала легонько. Ласково, практически неощутимо. Замер. А потом прижался сильнее, прерывисто вздохнул, закрыл глаза. Я чувствовал, как подрагивали его пальцы, как он кусал губы, как его затапливала нежность - он трогал меня носом, сжимал в руках, грел теплым дыханием сквозь плотный деним. Меня захлестывало с головой ощущениями. Его ощущениями. Я-то был насквозь пустой, а они врывались в меня, как волны, бились там друг о друга, и вытекали, не оставляя и следа. Я так и оставался пустой. Насквозь пустой.

Том чуть-чуть приподнялся и накрыл кусочек моего живота губами, в том месте, где задравшаяся футболка оголяла полоску бледной кожи. Если бы я в этот момент еще мог что-нибудь чувствовать, меня определенно подбросило бы на кровати. Если бы я в этот момент еще мог двигаться, меня бы затрясло. А так я лежал, прижав ладони к лицу, и только ресницы подрагивали в такт его прикосновениям. Он трогал меня языком, невозможно ласково, будто боялся сделать больно. Он целовал меня влажными губами, и я постепенно приходил к мысли, что мое тело не может не отзываться на его ласки, и чувствовал, как оно отзывалось. А внутри так и было пусто… Он осторожно гладил меня, как будто боясь сделать больно, согревал дыханием покрытую мурашками кожу, прижимался ко мне щекой, бессильно закрывая глаза, а я уже сжимал ресницы так, что было больно. И не было сил сказать: "Остановись…"

Но когда он, продолжая стискивать в руках мой ремень, тихонько коснулся выступавшего сквозь ткань джинсов бугорка, пульсировавшего подступающей кровью, я сорвался. Резко сел на кровати, сбрасывая с себя руки Тома, от чего он дернулся, отстранился и поднял на меня растерянный взгляд все еще затуманенных глаз.

- Ммм?..

- Ты, блядь, охуел, что ли?!.. Хоть ты-то можешь меня не трогать?.. Оставьте уже меня в покое, а?.. Я устал – неужели даже ты не понимаешь?!.. – я вскочил и кинулся в ванну, с тем, чтобы вцепиться там в края раковины, и, пошатываясь, уставиться в зеркало. Чтобы в очередной раз разглядеть в своих глазах ненависть. Такую жгучую, злую, яростную ненависть, что даже взгляд из зеркала разъедал меня, как кислота.

А застывший Том сидел возле кровати, на полу, в неудобной позе, так и не убрав одну руку с покрывала.



Я держался ладонью за правый бок, глубоко дыша, чтобы избавиться от неприятных, пронзительных покалываний под пальцами. Как будто бы я, вместо того чтобы спать, только что быстро-быстро бежал, безрассудно не рассчитав силы и задохнувшись в первый же подходящий момент. Я согнулся на кровати и закусил губу. Что за черт?.. Кошмар? Выровняв дыхание, бросил взгляд на приоткрытую дверь в ванну, поморщился, а голове мелькнула мысль, что надо вставать и идти умываться. Утро было мерзкое и холодное. Светало.

Когда я вышел из ванной, в номер постучался Том. Я открыл дверь, мы помялись немного каждый по свою сторону от порога, а затем я впустил его внутрь. Он прошел, сел в кресло у окна, положил подбородок на сцепленные пальцы, а я постоял чуть-чуть у распахнутой двери, наклонив голову и рассматривая его исподлобья. Он глядел на меня строго и задумчиво, подняв брови, то ли с вопросом в глазах, то ли словно желая констатировать какой-то очевидный для него и неясный для меня факт. Я не понял. И после я мыл голову, ходил по комнате в одних трусах и искал одинаковые носки на полке шкафа, а он так и сидел, застыв - только глаза двигались вслед за мной, фиксируя каждое мое движение.

Под его взглядом мысли расползались, и я вздергивал голову, откидывая с лица пряди волос, и ептически поджимал губы, всматриваясь в свое отражение в зеркале. Взяв в руки карандаш, наклонился ближе, подняв лицо к свету и начиная правой рукой вести стрелку от внутреннего уголка глаза к внешнему. И тут я вздрогнул, потому что в голове мелькнула картинка… Сырое раннее утро, мокрые лапы елей и талый снег под ногами. И шумное дыхание, и давящее ощущение непонимания происходящего. Рука дернулась, черная четкая линия сломалась, а я опустил карандаш, замер и уперся взглядом в согнутую углом кривую на верхнем веке – там, где ее не должно было быть. Моргнул – и перед глазами возникло низкое серое небо, а ноздри защекотал явный и мерзкий запах опасности. Мне это снилось… Мне это только что снилось. Волк. Это молодой волк, пригибая голову, крался между деревьев, принюхиваясь и настороженно оглядываясь. А за деревьями виднелось что-то слишком, неестественно яркое для этого места. Волку было страшно и зябко, и он чуял повисший на ветках елей и ползущий по их корням агрессивный запах людей, азарта и пороха. Волк вглядывался в особенно смущающие его пестрые, красные флажки за деревьями – флажки, развешанные вдоль просеки – принюхивался и понимал, что это охота. Охота на него. В его лесу.

И я, застыв, уже не видел в зеркале своих глаз, а в голове так и мелькал этот утренний промозглый лес, и мне казалось, что я и был этот волк, я хрипло дышал и рвался в бег, когда за деревьями хлопали выстрелы. А в боку снова нестерпимо закололо, и я поморщился, машинально хватаясь за него. Но вдруг наваждение резко схлынуло, я очутился в знакомом утренне-неуютном номере отеля, почувствовал на себе вспыхнувший взгляд Тома, оглянулся, а он дернулся в очевидном порыве вскочить и оказаться рядом. Но я уже отвел глаза, выпрямился и твердо посмотрел в зеркало, одновременно открывая ящик стола, чтобы достать оттуда ватные диски и средство для снятия макияжа. Сон… Откуда взялся такой сон?

Когда я собрался и вопросительно оглянулся на Тома, он встал и подошел ко мне. Замер, а потом развернул к себе, поднял рукой подбородок и заглянул в глаза. Все так же с чем-то неясным во взгляде… И мы молчали и смотрели друг на друга, а желтый электрический свет, отражающийся в зеркале, придавал коже особенно неестественный оттенок, отчего все происходящее казалось нереальным, ненастоящим. Незаданный вопрос так и горел в глазах моего брата, и я вместо ответа сжал ресницы и подался к нему в поцелуе – сухом, холодном и жгучем.

- Так больше продолжаться не может, - Йост нахмурился и постучал пальцем по кружке с кофе, которую держал в руках, - надо что-то менять, и менять срочно. Новый сингл, новый клип – все это здорово и замечательно, но сейчас этого мало. Нужна какая-то особенная фишка, свежая фишка, упор которой будет не на творчество даже, а лично на вас.

- Что значит лично на нас?.. – я поднял бровь, - мы только что были у Кернера, были вдвоем, затронули кучу интересных личных тем, СМИ на это реагируют адекватно, фанаты счастливы…

- Все так, разговоров нет. Но я не именно про вас с Томом, я про вас четверых. Очень не хватает Георга с Густавом…

- В интернете говорят, что они статисты, - Том задумчиво поднял голову, - «прифотошопленный мальчик» и «вечный дзен»…

- Вот и я о том. Коллектив, друзья, общее дело, - Йост покивал,– за последнее время мы куда-то растеряли очки, в свое время заработанные на этом.

- А почему весь удар вечно держим мы с Томом? Почему бы, Георгу, например, не выйти на первый план? Хотя бы ненадолго? Понятно, что он в любом случае не солист и не фронтмен, но какая-нибудь громкая новость про него была бы очень в тему, нет?.. – я оживился, представив на секунду, как все обсуждают Георга, а потом как-то сами собой приходят к мысли, что все-таки наиболее интересный в этой группе – именно я, как бы ни…

Йост задумался – казалось, что если приглядеться, то можно было даже увидеть, как у него в голове щелкают перебираемые варианты, и некоторые сразу безжалостно откидываются, а на некоторых он задерживается чуть дольше, рассматривая вероятные перспективы, и, признавая их заслуживающими внимания, откладывает в специально предназначенное для этого место.

У меня разыгралась фантазия.

- Не, ну а может, его подстричь? Или даже побрить?.. – я оживился, подался вперед, наваливаясь на сложенные на столе локти, - что-нибудь про переосмысление ценностей, ощущение успеха, осознание себя в совершенно особенном потоке, новый взгляд на жизнь, которому офигенно мешают длинные роскошные волосы…

Том хихикнул, а Йост постепенно расплывался в улыбке, проникаясь моим энтузиазмом и сдерживая позывы хохотнуть.

- Ну или, к примеру, толкнуть в прессу мулю, что он слишком …ммм… «в теле», и не пора ли ему походить в спортзал?.. И тут такие мы, поддерживающие и понимающие, да, Георг, мы с тобой и за тебя, мы отлично понимаем твои порывы, жизнь действительно надо менять, раз уж мы тут все оказались, мы в одной лодке ну и все в таком духе… - я выдохся, откинулся на сидении, переводя взгляд с Тома на Йоста и оценивая полученный эффект. Дэвид задумался еще сильнее, прикидывая, какие из этого можно получить дивиденды и, судя по всему, приходил к мысли, что то, что ему нужно, поиметь тут все-таки можно.

А Том… Том смотрел мимо меня, в проход, и неожиданный излом бровей выдавал его растерянность, а в глазах мешались шок и осознание необратимости происходящего. Я резко обернулся – и наткнулся на взгляд Георга, в котором было все, что он мог и хотел бы мне сказать, если бы вдруг не понял, что это абсолютно и совершенно бесполезно… Боль, разочарование и обжигающее презрение сменились, наконец, холодной пустотой, и он исчез из прохода, даже не прикрыв за собой дверь.

Тем вечером я увидел его снова только на заправке, когда мы вышли размять ноги. Он стоял за турбусом и щелкал зажигалкой в тщетных попытках прикурить, а мокрый ветер поднимал и бросал обратно на лицо пряди его волос. Я остановился около него, протянул найденную в кармане зажигалку и поежился, запахиваясь в широкую куртку брата. Он поднял на меня тяжелый взгляд, мазнул им по протянутой руке, сглотнул, поиграв желваками на щеках, и не взял, продолжая прятать в кулаке сигарету и щелкать своей зажигалкой. Только ноздри у него раздувались, и пульсирующая жилка на лбу выдавала напряжение. Я еще немного постоял рядом, ожидая, что он поднимет глаза, но он продолжал сосредоточенно смотреть вниз и часто подносить сигарету ко рту, затягиваясь.

Начинался дождь, я запрокинул голову, чтобы подставить лицо мелким частым каплям и упереться взглядом в сизое небо, а потом отошел.



Это продолжалось почти полтора года. Невозможное, необыкновенное и удивительно щедрое счастье накатывало на меня постоянно, дурацкая улыбка все время наползала на лицо, и я оборачивался, чтобы поймать горячий взгляд Тома. Я протягивал руку, чтобы дотронуться до него невзначай или намеренно, чтобы почувствовать это до боли яркое "наше", что всегда нас объединяло, чтобы захлебнуться в удовольствии, нежности, радости и чём-то совершенно неопределимом, но огромном настолько, что от эмоций у меня постоянно кружилась голова.

Мы были теми, кем всегда хотели быть, и там, где всегда хотели – чумовая круговерть событий кружила нас в грандиозном хороводе, в котором было все: многочисленные премии, которые мы не успевали считать, концерты, которые проходили чуть ли не каждый день, интервью-интервью-интервью. Острое, пряное и сдобренное ощущением почти незаметной опасности внимание журналистов и захлестывающее с головой слепое обожание фанатов, мешавшиеся в дурманящую смесь презрение к малолеткам и восхищение масштабом успеха от воротил шоу-бизнеса, а посередине были мы – ошалевшие, но начинавшие помаленьку обвыкаться.

Этой весной начался тур в поддержку второго альбома, и облитые свежим светом улицы европейских городов и девчоночьи улыбки за окном турбуса слились для меня в одну большую солнечную дорогу, одно длинное яркое утро-день-вечер-ночь, когда я много болтал, смеялся, жестикулировал и пел. На концертах я часто пел для Тома и о Томе, подбегал к нему, заглядывал в лицо, оборачивался на него с любого уголка сцены и улыбался. Он был мой, со мной и любил меня, очень-очень, по-особенному, не так как другие, и это замечали, выделяли и «преподносили» – о нас говорили все чаще, пресса взрывалась эксклюзивными публикациями, в интернете вовсю муссировалась идея нашей «особенной» связи, к нам приглядывались все тщательнее, копали все глубже, замечали все больше и кричали об этом все громче.

И постепенно, исподволь, одновременно с нарастанием шумихи и увеличением суматохи вокруг нас, у меня начинало возникать ощущение, что весь мир на самом-то деле разговаривает отнюдь не со мной, как бы мне ни хотелось считать именно так, что в газетах, журналах и в сети пишут и говорят совсем не про меня. Что за «феноменом Токио Отель и близнецов Каулитц» каждый видит только то, что хочет видеть – четверку неразлучных друзей, творческий потенциал, который на самом деле мы закапывали все глубже, уже практически ничего не решая о своей собственной музыке, твинцест, приятно будоражащий общественность, зайку Билла и мачо Тома или что угодно еще… А я никак, вообще никак не могу этому помешать, и чем больше я стараюсь, чем больше раскрываюсь навстречу миру и каждому, кто хочет в меня смотреть, тем сложнее становится замечать, что смотрят – мимо. И на самом-то деле, раз каждому я могу предложить практически любую маску, которую мне в тот день заблагорассудилось надеть, выглядя зайкой или образцом андрогинности, то никого и не интересует, что там, под ними, во мне – наблюдать за вращением калейдоскопа масок оказывается не в пример более захватывающе, и я, я лично, этому порой только мешаю.

Началось все с приснопамятного интервью Бушидо – когда у меня возникло ощущение, что все нападки адресуются не мне, но почему-то именно я должен их отражать, и почему-то именно я отвечаю за то, каким меня могут увидеть…

Нелепые, гадкие слухи и назойливый шепот недоброжелателей начали отравлять мне жизнь, меня преследовало желание рассказать всем побольше, получше дать понять, что они ошибаются, что я не такой, каким меня видят уже даже те, кто рядом… Вся наша команда, включая друзей, которые были с нами практически с детства, включая продюсеров, которые сделали для нас наш сегодняшний мир, включая самого последнего техника и поваренка, смотрели на меня будто через стеклянную стенку, с самого начала решив, что вглядываться – бессмысленно, слишком я не такой, как они. И я понимал, что не такой, но это не мешало мне самому стучаться в эту практически незаметную мне стену и пытаться, пытаться разбить ее, чтобы она рассыпалась на мелкие осколки, и улыбаться снова можно было бы по-настоящему, действительно искренне.

Это был пиздец. Это был такой пиздец, какого я еще никогда в жизни не видел. Я по привычке растягивал губы в улыбке, а люди отводили глаза, что бы за моей спиной переглянуться и прошептать друг другу на ухо что-то гаденькое. Прошептать так, чтобы я обязательно услышал обрывки разговора. Слова и фразы «братья-близнецы», «Токио Отель», «говорят…» и «да ты что!» преследовали меня всюду и начинали сниться. Самое удивительное в этом было то, что все считали нужным показывать пальцем именно на меня, а иногда у меня возникало ощущение, что меня вообще-то и вовсе хотят исключить из рассмотрения, предпочитая видеть на моем месте неживую, но яркую куклу, и общаться именно с ней…

Я начал истерить, срываться на любую мало-мальски значительную и не очень фигню, ругаться со всеми, кто на меня косо или просто «как-то не так» посмотрел, отчего отношение ко мне становилось все хуже и хуже. Мне казалось, что меня хотят ограничить еще сильнее, чем всегда, загнать во все более узкие рамки образа «фронтмена Токио Отель», который принципиально не подразумевает Билла Каулитца вообще.

И я чувствовал, как во мне рос страх того, что однажды я пойму – а никто и никогда не только не видел, но и не хотел видеть за вереницей моих масок меня. А может быть, меня там уже и нет…

Тогда мне останется только сдохнуть.

Я сидел на кровати с ногами, сложив между коленями руки и вперив взгляд в одну точку. Том в нерешительности мялся перед закрытой дверью, не зная, входить или не входить. Минуты три мы так и провели, а затем я резко вскинул голову, зная, что он, почуяв мое движение, зайдет, и ручка двери тихонько повернулась. Он зашел. Сразу же наткнулся на мой взгляд, который у меня не было сил менять даже для него, и застыл, утопая в тоске, изливавшейся из меня исступленно и агрессивно. Я ждал. Не знаю, чего я ждал, потому что вскоре он сдвинулся с места, подошел к кровати, а в глазах у него так ничего и не изменилось. Только в самый-самый первый момент я заметил испуг, который он поспешно сморгнул, оставив на его месте все то же непонятное мне «что-то» - прямое, вопросительное и ждущее.

Я слез с кровати, встал рядом с ним, продолжая смотреть на него широко раскрытыми глазами, в которых плескалась вся моя усталость, и запустил пальцы в его не собранные в хвост дреды, чтобы согреть руки. У меня всегда были холодные руки. Это, наверное, из-за плохого кровообращения. Я легонько дотрагивался до его головы, прикрывая глаза от нечаянного удовольствия, а потом прерывисто вздохнул, опустился на колени и потянулся к его кроссовкам. Кроссовкам такого невозможно яркого белого цвета, который в тот момент как будто обжег меня. Поочередно сгибая его ноги в коленях, я снял с него обувь, выпрямился и своими так и не согревшимися пальцами, взявшись за края его футболки и приподняв ее вверх, легонько прикоснулся к его телу под одеждой. А он просто стоял и смотрел на меня. Молча. И в его глазах, там, в глубине, я видел отблески ночника на поверхности целого океана нежности, который предназначался только мне, и его тихий рокот убаюкивал, расслаблял и, позволяя прикоснуться к себе и окунуться в него, постепенно очищал от всего того наносного, что налипало ко мне там, во внешнем мире. Оно начинало отслаиваться, осыпаться, позволяя под ним ощупью находить себя, переставая с этим отождествляться, и, наконец, понимать, кто я есть – именно в полумраке гостиничного номера, наедине с Томом я мог чувствовать себя только собой и никем больше…

Закусив губу, я рассматривал брата, изо всех сил стараясь запомнить его именно таким. Таким моим… Я гладил его холодными пальцами, пытаясь отложить в памяти свои ощущения, я смотрел в его глаза, запоминая каждый непроизнесенный тихий стон, который в них отражался.

А потом он притянул меня к себе в исступленном поцелуе, и я забыл всё. О, как же давно он не целовал меня так! Так самозабвенно, так искренне, так жадно, как будто хотел выпить до дна - до ебаного дна, на котором то, что было мной, затравленно скалило зубы волчонком, корчилось, кололось и искрилось злобой – как будто хотел моментально дотянуться до настоящего меня, дать понять, что я – есть, что я не один, погладить и отогреть…

И я оттаивал, и злоба уходила, как уходила всегда, стоило нам замкнуться друг на друге и перестать воспринимать сигналы извне, и оставался только океан нежности и тепла на двоих. В котором любое движение начиналось всегда внутри нас обоих, и поэтому было все равно, кто к кому в итоге прикоснется, и любая эмоция всегда была разделена на двоих – зарождаясь одновременно, она тянулась наружу, многократно отражаясь и усиливаясь до резонанса… И он охватывал все, что было вокруг – мягкий рассеянный свет проникал в предметы, заставляя их светиться, наши спокойные улыбки перетекали друг в друга, отодвигая темноту, а расслабленные тела отдавали тепло в воздух, который тоже словно начинал колебаться удивительным маревом – все вокруг приходило в чудесную гармонию, тепло и ласка которой возвращались к нам, и это процесс мог быть бесконечным…

Засыпать рядом друг с другом всегда было счастьем, а тогда, когда мне казалось, что я запутывался окончательно и утыкался в тупик, который невозможно было обойти – засыпать рядом с Томом, чувствуя себя только его близнецом и никем больше, было спасением. Которое не позволяло увидеть выход, но позволяло передохнуть, забыть обо всем и почувствовать себя обновленным, пропитанным живой энергией после прикосновения к неиссякаемому источнику, и тогда снова оказывалось можно дышать.



Лапы дрожали и проваливались в снег, из пасти капала слюна, и я практически хрипел, переходя временами с рваного галопа на вязкую рысь, отчего дыхание сбивалось, а воздух резал горло, когда я пытался глотнуть его сразу и много. Я вылетел на опушку, резко остановился и чуть не подавился на вдохе. Флажки. Ярко-красные кусочки материи действительно были развешаны на деревьях, и просто-напросто смердели людьми и их злостью.

Я прижал уши к голове и глухо зарычал. Сзади остались людское улюлюканье и пуля, горячо чиркнувшая меня по боку, равнявшиеся травле и желанию сделать мне плохо. А впереди были флажки – и пахли точно так же как и люди: тупой злобой и порохом. Я зарычал еще тише и боком попятился в сторону, оголяя зубы и морща нос.

Потом я долго бродил по лесу, зигзагами и петлями, стараясь запутать людей и дождаться, когда же они исчезнут. Иногда я выходил к красным флажкам, иногда разглядывал их из-за деревьев.

На рассвете, изможденный бессонной ночью, приняв решение потихоньку удаляться от флажков в противоположную сторону, я тяжело трусил вдоль просеки, настороженно пригибая голову и поводя носом. Человеческий запах вился вокруг, и у меня уже не было сил агрессивно на него реагировать.

Было тихо, зловеще тихо, и только падавшие с веток капли гулко ударялись о свалявшийся снег, да еще вдалеке коротко чирикнул дрозд, резко оборвав трель и словно задохнувшись высотой и неуместностью звука.

Вдруг рядом глухо хрустнула ветка. Я отпрыгнул, прижал уши к голове и поморщился, отведя назад опущенные уголки рта. Сощурился и исподлобья тяжело взглянул в ту сторону, откуда пришел звук.

Из-за деревьев на меня, не мигая, смотрела пара глаз. Я обмер. Я застыл, завороженный. Другой, чем-то неуловимо знакомый мне волк смотрел на меня из-за ствола дерева, и я выдохнул, осознав, что в этом ставшем враждебном мне лесу я, оказывается, был не один. Волк дернул ушами и повел носом, словно показывая мне, что он так же, как и я, чувствует, что здесь творится что-то неладное.

И тогда я двинулся с места и отошел на пару шагов, обернулся и взглянул на него, давая понять, что хочу, чтобы он пошел со мной. Но он так и стоял за деревом, настороженно взирая на мои манипуляции, и его уши подрагивали, прижатые к голове. Я отошел еще на пару шагов, опять обернулся – а он смотрел на меня с неприкрытым сожалением во взгляде, с бьющейся в глазах тоской, словно я поставил перед ним непростую задачу, которая по многим причинам была для него неразрешимой – здесь и сейчас.

На этом месте сон будто выключили, мне стало видеться что-то мутное, что-то невнятное, непонятное и незапоминающееся. Я проснулся от звона будильника, разбитый, заранее усталый, несмотря на то, что день еще только начинался. Сон про волка помнился ярко и отчетливо, со всеми его цветами, ощущениями и запахами. Я поежился, подтянул ноги к груди, плотнее заворачиваясь в одеяло, и прикрыл глаза. Во сне рассвет был холоден и ярок, пах перемешанными с талым снегом еловыми иголками…

Я покусал губу, вздохнул и перевернулся на другой бок, путаясь в одеяле и вздрагивая от прикосновений к коже холодного утреннего воздуха.

Когда ко мне заглянул Густав, я почти закончил собираться. Он постучался и, не дождавшись ответа, открыл дверь. Взъерошенный и явно не выспавшийся, он, судя по бегавшим глазам и быстрым движениям, торопился.

- Билл, доброе утро! О, ты еще не причесывался?

Выглянув из-за дверцы шкафа, я нахмурился и посмотрел на него в упор, начиная закипать.

- Что значит не причесывался? Я тебе кукла, что ли, все время с укладками ходить?!

Густав глянул на меня так, как будто совершенно не понял, к чему это я, шагнул в комнату и окинул ее заполошным взглядом.

- Что?.. Слушай, да я Тома ищу, ты не знаешь случайно, где он?

- Тооом?.. – протянул я, - Том, значит. А я вообще с чего это вдруг постоянно обязан знать, где по утрам шляется мой брат?..

- Так он разве не у тебя ночевал? – он поднял брови и посмотрел на не заправленную кровать посреди номера, будто ожидая найти Тома еще спящим, или, может, только вышедшим из ванной, или, может, сидящим в кресле напротив двери.

У меня?!.. Я вспыхнул. У МЕНЯ ночевал?! Меня тряхнуло, я сжал зубы, прищурил недобро загоревшиеся глаза и медленно закрыл дверцу шкафа, поддерживая ее рукой и чувствуя, как что-то или кто-то, вдохнув в меня ядовитую злость, настойчиво требовал не сдерживаться и ответить ему резко и грубо.

- Ты, блядь, зачем вообще сюда приперся? Я тебе, твою мать, клоун, да?..

Он опешил и распахнул глаза.

- Чего?..

- «А разве он не у тебя ночевал?» - кривляясь, я повторил сказанную им фразу некрасивым высоким голосом. Он нахмурился, соображая.

- Билл, ты что? Он же вчера к тебе собирался…

- А тебе не похуй ли, куда он там вчера собирался? Ты такой сильно умный, что ли, раз в курсе, кто к кому ночевать уходил? Так если ты лучше меня знаешь, куда мой брат собирался, чего ты у меня спрашиваешь? Еще давай, скажи, что, может, мы спим вместе или… этот, как его, твинцест вспомни! Не причесывался я ему! А ты не охуел ли с меня спрашивать – и прическу ему подавай, и брата, и все на свете, я не нанимался тут вообще-то!!

- Аааа, - разочарованно протянул он, - Билл, ты придурок, мне вообще-то совершенно насрано, причесывался ты или нет, спишь ты с братом или вы вообще не разговариваете, мне Тома найти надо, а извини уж, первое, что приходит в голову в таком случае – спросить у тебя.

-Чего?.. – теперь была моя очередь воззариться на него непонимающими глазами и недоуменно вскинуть брови.

- Я говорю, мне вообще до тебя никакого дела нет, чем хочешь заниматься можешь, а на людей кидаться со своей манией преследования совершенно не обязательно. Я тебе даже слова не сказал, а ты на меня орешь. Короче, не знаешь, так не знаешь, пойду я, - и он, не дожидаясь ответа, переступил за порог и закрыл дверь, а я остался охуевше пялиться на дверной проем.

Вот это ничего себе, а. На непослушных ногах я приблизился к зеркалу, взял со столика расческу и повертел ее в руках. Ему все равно. Все-рав-но. Абсолютно, совершенно, вообще нисколько не интересно – у него в голове какой-то свой мир, и я туда не встроен, и он думает обо мне только когда меня видит, и то не всегда. Я посмотрел на себя в зеркало, не заметив ни припухших щек, ни синяков под глазами от мутных и бессонных ночей, а в голове никак не могло уложиться, что кто-то может быть просто равнодушен. Он был прав, я кидаюсь и ору на всех, потому что мне чудится, что каждому важно меня задеть, обидеть, уколоть… А это, возможно, не так не только в его случае, просто, кажется, я слишком многое принимаю на свой счет.

Я положил расческу на столик, сел на кровать и спрятал лицо в ладонях – хотелось выть, сжаться в комок и забиться в угол, и не высовываться оттуда вообще больше никогда. Впервые, наверно, я отчетливо осознал, что до того, чтобы сломаться, мне оставалось совсем чуть-чуть… Я не выдерживал эту непрекращающуюся гонку, эту нелепую охоту, где в каждом углу – и даже там, где их нет – мне виделись гребаные красные флажки. Охотники и ружья, свистящий шепот и злой смех, глупые шутки и издевающиеся, ехидные голоса…


Первым шел я, потом Том. Вспышки фотоаппаратов жалили меня, ослепляя на доли секунды, и я улыбался. Я улыбался, прищуривая глаза и чуть наклоняя голову. Еще одно небольшое интервью в череде подобных. Еще одна недолгая пытка под камерами и испытующими взглядами. Я привык. Мы расселись, и они начали задавать вопросы. Стандартный набор. Новая машина Тома и все такое…

- Все в группе получили права, один я нет! К сожалению, не смог. Поэтому меня возят другие… - я отвечал, жестикулируя и улыбаясь, аккуратно отводя с лица прядки волос и чуя реакцию журналиста на эти мои движения. Он подбирался, ерзал на месте, пожирая меня глазами и иногда переводя липкий взгляд на Тома. А потом он спросил меня о нас с братом.

- Мы хотели поговорить о ваших отношениях. Вы же неразлучны с детства, и вместе сделали прекрасную карьеру…

Мне показалось, что я дотронулся до чего-то очень противного. Вопрос был не новым, но с каждым разом я все болезненнее реагировал на попытку препарировать и это тоже, увидеть вместо меня и брата заводных кукол, которые по команде наклоняются друг к другу, чтобы что-то сказать, по команде оборачиваются друг на друга, чтобы улыбнуться, и одновременно заразительно, но до одури искусственно смеются. Или начинают по команде целоваться – для многочисленных фанаток актуальным было именно это.

Мне захотелось вымыть руки и сбежать. Просто встать и уйти. Или, на худой конец, не пряча ненависть, забурлившую у меня внутри, впечатать тяжелый и жесткий взгляд в журналиста и сказать ему, чтобы он заткнулся. И вообще шел на хуй.

Начиная скороговоркой тараторить о себе и о брате то обычное, что мы не один раз уже рассказывали, я сжался, стараясь не выдать себя ни одним движением. Мне показалось на мгновение, что мы все здесь играем свою роль в каком-то совсем не смешном фарсе. И я, со своими заученными, кокетливыми и насквозь лживыми движениями и словами, и Том, с его неискренней усмешкой и кивками головой, и Густав, рассеянно водивший взглядом по окружающим нас декорациям, и Георг, сидевший рядом с приклеенной улыбкой и явно желающий отодвинуться подальше. И журналист, жадно вслушивающийся в мои слова, отчаянно желавший, чтобы я ошибся, чтобы я словом, взглядом или жестом хоть в чем-нибудь выдал себя. Оператор, разглядывавший нас в упор через стеклянный глаз своей камеры. И статисты – все остальные, замершие в ожидании, улюлюкавшие в душе и в нетерпении похлопывавшие ладонями по бокам.

Я замолчал, чтобы перевести дыхание, а незаконченную мной фразу подхватил Том. С улыбкой. С энтузиазмом. Голосом, звучавшим задорно и ровно. Я дернулся.

- Билл такой, какой есть. Он всегда таким был. Но внутренне мы похожи. Часто думаем об одном и том же, - я, еще не веря его доверительной интонации, посмотрел на него недоуменно.

А он рассказывал им о нас, просто и нисколько не смущаясь, не задумываясь, выговаривал те обычные фразы, которые мы произносили на интервью уже не раз, вскидывал на оператора глаза, блестевшие искренностью и честностью. Он поднимал и опускал руку, подбирая слова, чтобы лучше и точнее описать то, что есть между нами.

- Я не особо верю в такое понятие, как «твинтуиция», но мы правда чувствуем друг друга…

Я слушал его, зажато кивал, а внутри все стыло. Он был не со мной, он не замечал ничего того, что сейчас видел вокруг нас я, внутри у него все было ровно и ярко, настолько открыто и естественно, насколько возможно там, где мы привыкли всегда притворяться. Мне показалось, что от меня откололось что-то, и я как будто пытался судорожно нащупать то привычное, что всегда было рядом, со мной, во мне, но в руки попадался почему-то только воздух.

Однако продолжать играть все еще было надо, и я неестественно улыбался, незаметно вдавливая ноготь указательного пальца в подушечку большого, и старался удержать уголки губ поднятыми. Не забывая вскидывать взгляд на брата, кивками подтверждая его слова.

- Я знаю даже, о чем он думает. Я знаю это и сейчас, в эту минуту.

И я рассмеялся. Я не сдержался и рассмеялся, ужасаясь тому, насколько дико и нелепо все сложилось, удивляясь непривычной "разности" мыслей, которые были в наших головах. Боюсь только, что любой, кто взял бы на себя труд внимательно вглядеться в отснятые в этот момент кадры, отметил бы мою явную отстраненность от происходящего, нервно бегающие глаза и очевидную погруженность в свои собственные, а не наши общие с Томом мысли.

Тем вечером я сидел в углу на диване с бокалом шампанского в руках, и стрелял оттуда настороженными глазами, ожидая от всех и каждого подвоха. Какой-нибудь падлы. Но все ходили мимо и замечали меня только на пару дежурных улыбок, в ответ на которые я тоже обнажал зубы, салютуя бокалом. Том вдалеке флиртовал с какими-то девицами, и я вполглаза наблюдал за ними. Брат был уже очевидно нетрезв и расслаблен, заигрывал с размалеванными куклами, оживленно болтавшими с ним, и порой кидал на меня то тревожные, то спокойные в своей необъяснимой уверенности взгляды.

В моем бокале пузырьки от шампанского вились в спиральки, а мне казалось, что они щекочут меня изнутри, туманя голову и расслабляя жестко скрученную привычкой пружину в груди. Я посматривал на Тома, подмечая его раскрасневшиеся щеки, блестящие из-под кепки глаза, украдкой любуясь им. Такой милый, такой смешной и так несерьезно нетрезвый…

Мысль, что он оказался вдруг не со мной, что охота, оказывается, касалась только меня, никак не желала оставаться в голове, лишь неожиданно больно укалывая порой, когда я замечал его спокойствие там, где мне уже хотелось биться в истерике или, на худой конец, подраться. Когда мне снова казалось, что меня запечатывают в слишком тесном гробу, где не то чтобы повернуться – дышать можно только через специально предназначенные для этого отверстия, и никого не интересует, что там, за великолепной блестящей оболочкой.

Впрочем, одно то, что он рядом, и на его внимательный взгляд можно наткнуться, захлебываясь острым паническим страхом, что меня уже запутали и загнали, придавало сил и позволяло не гаснуть лихорадочному блеску в глазах.

Иногда мне казалось, что только его рука и сдергивает меня с аккуратно вьющейся в моих снах с талым снегом и красными флажками тропки, ведущей к пряному и тягучему сумасшествию.

Девушка, с которой разговаривал Том, стояла ко мне спиной, а он внимательно смотрел на нее, наклонив голову. А потом вдруг поднял глаза и сфокусировал взгляд на мне, поверх ее плеча. В этот момент я как раз подносил бокал с шампанским ко рту, и рука дрогнула, а зубы стукнулись о стекло. Я, открыв рот, смотрел на него, и мне казалось, что я проваливаюсь куда-то в горячую темноту. Взгляд… его взгляд был чужим, настолько чужим и непривычным, что животный страх резанул по мне больно и холодно. Острое сожаление о чем-то и непонятная глухая тоска, совершенно не вязавшиеся с происходящим, почудились мне в остром прищуре темных глаз и намертво приковали к месту. Ощущение того, что мой мир трещал по швам, тяжело било, завораживая и не позволяя даже моргнуть.

Но тут Том – мой Том – ласково улыбнулся мне со всей своей обычной внимательной и теплой заботой, перевел взгляд обратно на девушку, и наваждение схлынуло, а я почувствовал, как во рту противно хрустнуло стекло, которое я зажал зубами, не заметив этого. Аккуратно выдохнув, я зажмурился.



Я спал беспокойно и некрепко и дернулся, когда теплая ладонь осторожно и ласково накрыла мои подрагивающие пальцы. Распахнул глаза, встретив обеспокоенный и нежный взгляд Тома, вяло улыбнулся ему и опустил ресницы, расслабившись и впитывая ощущение уюта и ласки, исходящих от сидящего рядом брата.

А потом, окончательно проснувшись, я завозился, поудобнее устраивая затекшие ноги, и положил голову ему на плечо, стараясь плотнее прижаться щекой к мягкой материи его толстовки. Мы летели отдыхать, летели на острова и к морю, где можно ненадолго забыть об охоте и понежиться, засыпая и просыпаясь вместе и зная, что никто не присматривается повнимательнее к нашей очевидной тяге друг к другу. Я заулыбался, вспомнив ощущение океана под пальцами, его насыщенный голубой цвет, тяжелые и горячие прикосновения солнца к раскрасневшейся коже плеч… А потом меня как будто прошило резким и ярким видением, где был весенний старый лес, талый снег и запах мокрой шерсти. Мне опять приснился волк…

Я моргнул. Увидел его, сверху и слева, как будто со стороны, и в то же время так ясно почувствовал капли, стекающие с намокшей шерсти на животе, как будто все-таки был в его шкуре. Его лапы подергивались, и он быстрыми и рваными движениями подгибал их к себе, словно ему холодно было стоять на таявшем снегу. Он кидал тяжелые взгляды на флажки, фыркая и поводя головой, явно и напряженно проворачивая в голове какую-то мысль.

Том стиснул мои пальцы, возвращая в салон самолета, к запаху бензина, пыли и дорогого алкоголя, и я еще сильнее вжался щекой в его плечо. Моргнул, и перед глазами снова появился волк, дрожащий, будто в изготовке к прыжку и никак на него не осмеливающийся. Какая-то идея созрела и оформилась в его голове, и мрачная решимость повисла в воздухе мутным туманом, становясь все насыщеннее и осязаемее. И тут меня тряхнуло, потому что я увидел, как волк, чуть-чуть присев, задергав хвостом и глухо зарычав, сорвался с места и нырнул под флажки, а я словно почувствовал коснувшийся горячей спины кончик пахнущей мерзким и липким страхом материи. Волк уже бежал что было сил, и ветер резко и звонко бил его по ушам, а в голове у него скакали вопросы: «Обманул?.. Успел?.. Уйду?..» - и он шкурой чувствовал ловящие его прицелы, и шок, и ярость, и досаду, вспыхнувшие в глазах за окулярами.

Что-то задыхалось во мне, что-то стыло и переворачивалось в груди, царапалось и кололось, а волк бежал и бежал, не успевая думать и глотать хлеставший его воздух, вытянувшись в звонко дрожащую струну и почти не касаясь лапами снега… И тут видение оборвалось, вытолкнув меня обратно в кресло, обтянутое мягким синим велюром, к теплой ладони Тома, так и лежавшей на моих пальцах, к глухому гулу турбин и непонятной серой массе за окном. Я втянул носом сухой воздух и обмяк.

Проворачивая телефон в пальцах, я лениво постукивал им по столу, раздумывая, звонить или не звонить. А потом щелкнул крышкой, набрал номер, приложил трубку к уху и вслушался в длинные гудки, поглядывая из своего угла на Тома, игравшего в настольный теннис с бородатым толстяком в длинных шортах, познакомившимся с нами прошлым вечером.

- Привет, Андреас.

- О, Билл, привет! А я все жду, когда же ты позвонишь. Как добрались?

- А… да нормально добрались. Пока летели, я спал все время, даже испугаться не успел.

- Ну, молодец, - я почувствовал, что он улыбнулся, - а вообще? Как у вас дела? Как Том?

- Том?.. Да нормально, вон ракеткой машет, довольный. Вообще все хорошо, отдыхаем помаленьку, не делаем ни фига, купаемся. Море, солнце, все как и положено…

- Ааа, - задумчиво протянул он, - Что-то ты не пышешь энтузиазмом, я смотрю. Как сам-то? – повисла пауза. Я опустил глаза, погладил пальцем стеклянный бокал с молочным коктейлем и вздохнул.

- Сам?.. Да хуево, Андреас. Здесь-то, конечно, хорошо, и нас никто не трогает, но зато там… Мне тяжело. Я устал так, что пиздец просто. Они всюду, понимаешь? Они постоянно смотрят, они все чего-то от меня хотят, объясняют мне, каким я должен, по их мнению, быть, хотя вообще ни хрена про меня не понимают… А я уже не знаю, куда бы деться. Йост все время злится и наезжает, что я забываю свое место, с ребятами мы окончательно посрались – Георг со мной в принципе не разговаривает нигде, кроме как на интервью, Густаву вроде пох, и он отмалчивается. Но все равно приятного мало. А журналисты постоянно норовят выяснить какие-нибудь грязные подробности, которые фанаты потом с ног до головы облизывают… Короче, пиздец.

- Эээ… А что Том?

- А что Том?.. Что вообще Том тут может сделать? Он молчит. Мы с ним об этом не говорили. Только он смотрит на меня иногда так, что я теряюсь просто, как будто лучше меня знает, о чем я загоняюсь, все видит и ждет чего-то…

- Блин, ну ты держись там, что ли. Главное, вместе вы, а на остальное может просто стараться меньше внимания обращать, а?

Я горько усмехнулся. Что он понимает?..

- Андреас, слушай… Может, ну его нах?.. Ну, забить на все да свалить отсюда к чертовой матери. Я устал уже пиздец как от всего. Просто сил нет больше ни на что…

- Погоди, что значит – свалить?

- Как что значит? Да это самое и значит. Послать всех и уехать с ним куда-нибудь. Далеко-далеко. Купим дом там, работу найдем, - я воодушевился и заерзал на стуле, - а ты к нам приезжать в гости будешь. Напьемся в хламину как-нибудь, и мы тебе рассказывать будем, как клево, бля, было быть звездами, и как клево нам теперь в нашем доме вдвоем живется…

Андреас озадаченно молчал и сопел в трубку, пытаясь, очевидно, собраться с мыслями.

- Я как-то раньше и не думал об этом, вот только сейчас в голову мысль пришла, - я вспомнил вдруг сон, который мне приснился в самолете, и замер. Сбежать за флажки… Да вот же оно, сбежать! Просто бросить все да и свалить… Это же как флажки в самом деле – волки боятся и не заходят за них, не понимая, что это всего лишь кусочки ткани. Так и я – никогда раньше не думал, что можно решить все вот так просто, одним махом. Не, ну конечно, одним махом не получится, много проблем возникает слишком, но…

- Сейчас только мысль пришла? Бля, ну ты даешь. Ты вообще хоть представляешь себе, что за шумиха поднимется? Да от вас просто так не отстанут! Не, ну я, конечно, не знаю…

- Не отстанут? Это ты контракты имеешь в виду?.. Ну да, с этим точно не отстанут. Но, блин, слышишь, это же действительно идея! Смотри, сбежать – это как все перевернуть неожиданно, как будто они охотились-охотились, а мы взяли и сделали то, чего от нас совсем не ждали!

- Билл, ну фиг знает, херня какая-то… А Том что скажет? А петь? Ты сможешь без этого?

- Ну, петь.. Можно же выступать в маленьких клубах… Подстричься там, и чтоб не знали, кто мы, и пирсинги повытаскивать… Блин, да это фигня все, это решается – главное, свалить от них от всех, потому что я уже и в самом деле больше не могу…

- Не можешь?.. – растерянно повторил Андреас мне в ухо, - ну смотри, конечно. С Томом поговори, что ли…

- А, да-да, с Томом… Ладно, давай, я позвоню еще тебе.

- Ну давай… Ты меня, блин, просто ошарашил. Звони, как чего надумаешь.

- Ага-ага… Счастливо, ты там тоже звони, если что, - я, отведя трубку от уха, вгляделся в запотевший от прикосновения к влажной коже дисплей и нажал «конец связи».

Ну вот, значит, как. Я отхлебнул из стакана, покатал чуть-чуть во рту сладкую жидкость и откинулся на спинку стула, задумавшись.


Волны шелестели, касаясь моих ступней белой пеной, а меня мутило. Я сидел на песке, обхватив колени руками, и до рези в глазах вглядывался в темный океан, лениво колыхавшийся и поблескивавший в лунном свете. Я задыхался, и в конце каждого шумного выдоха в груди как будто что-то застывало, не давая мне возможности вздохнуть еще раз. Я кусал губы, щурил глаза, а искорки на темной поверхности воды кололись и не позволяли отвести от них взгляд.

Том спал, и я, проворочавшись рядом с ним несколько часов, вышел на берег, посидеть. Подумать. Вот уже несколько дней из моей головы никак не выходила мысль, посетившая ее во время разговора с Андреасом. Постепенно я осознавал, что у меня просто-напросто не будет другого выхода. И что – да, я действительно готов это сделать. Готов просто уйти… Уйти вместе с ним, послать все к черту и остаться просто вдвоем. Может, просто пришло время выбрать? Я выдохнул резко, и в груди закололо. Выбор?.. Да нет, все проще. От моей мечты уже остались лишь клочья, и нет вариантов, а есть лишь огромная усталость, злость и апатия. Четыре месяца ни один концерт, ни одно интервью или встреча с фанатами не доставляли мне никакого удовольствия – я только сжимался под чужими взглядами, видя во всех и каждом гребаных охотников, преследовавших меня шумно, весело и азартно.

Вот и про волка сон мне постоянно снился… А волк убежал. Убежал и ликует, наверно, что ему удалось обвести вокруг пальца всю эту свору бешеных псов и людей с холодными глазами, в которые ему так тяжело смотреть. Только я не волк, и ликовать мне не придется, потому что я оставлю за спиной не просто родной лес, который надо сменить на похожий – с чужими запахами и правилами, к которым постепенно привыкнешь – а всю мою жизнь… и мечту. Мою детскую, нелепую в своей невозможности, сбывшуюся мечту. Я обхватил колени еще плотнее и прижался к ним щекой, начиная легонько раскачиваться и поджимая пальцы ног, зарывавшиеся в мокрый песок. Мечту… Нельзя, чтобы мечты сбывались. Тем более так извращенно и некрасиво.

А ведь я как будто весь уже закончился, и больше никогда не будет меня улыбающегося, беззаботного и радостно искреннего, каким я был в своей – теперь словно прошлой – жизни. Я не знаю, что же надо будет сделать со мной Тому, чтобы собрать меня хоть какого-нибудь – хоть искореженного и сломанного, но меня, потому что все, что было мной, все останется там. Я прикоснулся к убегавшей волне и горько улыбнулся. Но мы ведь справимся… Справимся, потому что есть он и я, и есть между нами то сильное, яркое и огромное, что важнее для меня даже всего, чем был я сам все эти девять лет.

Я сидел в жестком плетеном кресле, раздвинув ноги, а Том, обняв меня за бедра, прижимался щекой к моем горячему животу. Было жарко, и мы спасались от полуденного солнца в домике, лениво слушая позванивающее в воздухе жужжание мух и тихий рокот океана за окнами. Еще не было душа после того, как утром мы искупались, морская соль смешивалась с потом на влажной коже, пахло водорослями и соком, нечаянно пролитым на дощатый пол.

Том поднял на меня мутные глаза, и я легонько провел пальцем по металлическим шарикам его сережки. Провел еще раз, а он поймал мой палец влажными с внутренней стороны губами и затянул в рот, осторожно дотрагиваясь до него языком. Я прикрыл глаза и медленно выдохнул, а он забрал палец глубже, плотнее обхватывая его губами, прижимая языком к небу и начиная посасывать. Мне показалось на секунду, что все нервные окончания стеклись в большой палец на правой руке, и я мысленно застонал от яркости и резкости ощущений. У него во рту было влажно, тепло и мягко, он облизывал и покусывал меня, а я сжал зубы - возбуждение отрикошетило в пах томительной судорогой, низ живота свело. Том накрыл рукой мой дернувшийся член, и я подался бедрами вверх, упираясь напрягшейся плотью в горячую ладонь. Том выпустил палец изо рта и улыбнулся, а я положил руки на его затылок, чуть ниже собранных в неаккуратный пучок дред, и несильно надавил, пригибая его ближе к своему паху. Он расстегнул ширинку моих бело-голубых шорт, дотронулся до меня языком, легонько и нежно – дразнил, а я уже мял и скручивал пальцами кончик его дред-лока, дыша тяжело и коротко…

Когда я кончил ему в рот, открыл глаза и почувствовал сведенные судорогой пальцы на его затылке, он поднял на меня хитрый и довольный взгляд, улыбнулся.

- Том… - выдохнул я, - может, перекур?..

Он улыбнулся еще шире, привстал, потянулся за сигаретами. Закурил сразу две, одну вставил мне в губы и оперся спиной на ножку стоящего рядом стола, так и оставшись сидеть на полу.

Полсигареты я выкурил совершенно бездумно, чувствуя, как внутри все опадает после пережитого только что шторма. Я затянулся глубоко, отставил два пальца в сторону, и тут меня прострелило. Может, сейчас?.. В голове завертелась мысль, которую я в те дни обдумывал много и напряженно, вспомнилось решение, давшееся мне так трудно и так больно. Я подобрался. Вот он, момент.

- Том.

Он вскинул на меня взгляд, вопросительно вздернул бровь и приподнялся чуть-чуть, чтобы стряхнуть пепел с сигареты в пепельницу, стоящую на столе.

- Я поговорить с тобой хотел… Давно хочу.

Он пробурчал в знак согласия что-то неразборчивое, кивком побуждая меня продолжать.

- Понимаешь, мне тут в голову идея одна пришла… Я даже не знаю, как тебе сказать… - я помолчал, собираясь с духом, - Том… А давай свалим отсюда, а? – выдохнул я и сжал пальцами подлокотник кресла.

- Свалим? А чем тебе здесь не нравится? Ты хочешь на другой остров? Или тебе вообще отдыхать надоело? – он затянулся почти погасшей сигаретой.

- Нет, ты не понял, я не о том, - вздернутая бровь и вопрос в глазах, - я вообще говорю. Ну, совсем все бросим и уедем вдвоем… Ты же видишь, не могу я больше.

- Что значит совсем? – он нахмурился, снял пепельницу со стола и раздавил в ней сигарету, - что бросим и куда уедем?

- Послушай… - я наклонился к нему и зашептал горячо и быстро, - просто давай забьем на них на всех, и вдвоем останемся, они же меня съедят скоро… Они все время чего-то хотят, они смотрят постоянно, охотятся за мной и смеются…

- Билл, да ты что, рехнулся, что ли?.. - он подтянул колени ближе к себе и сцепил пальцы, - что значит забьем?!.. Так вот просто возьмем и забьем? – посмотрел на меня в упор, прищурился, - так ты об этом последние дни постоянно думаешь?

- Я?.. А ты видишь, да? Об этом. Я только об этом и думаю, - я привстал, дотянулся до пепельницы, положил в нее сгоревшую практически до фильтра сигарету и опустился на пол. Взял Тома за руку, сжал его пальцы, заглянул в глаза.

- Эй, ты чего?.. – пальцы в моей ладони, влажные и холодные, казались ненастоящими, неживыми, - да, я об этом и думаю… Я уже скоро разорвусь, наверно, от этих мыслей. Я не хочу ничего больше – ничего, понимаешь, я только с тобой хочу и чтоб никого больше рядом не было, - он нахмурился, а мне стало как-то противно душно и почему-то неуютно. Я пытался поймать его ускользающий взгляд, а он молчал. Молчал и смотрел в пол.

- Том, не, ну я серьезно… Я же знаю, тебе тоже никто, кроме меня, не нужен, вот и уедем куда-нибудь далеко-далеко, дом там купим, - мой голос сорвался, я замолчал и сглотнул.

Том набрал в грудь воздуха, чтобы что-то ответить, но мне показалось вдруг очень важным объяснить ему получше, что я имею в виду, объяснить так, чтобы он понял меня по-настоящему, так, как никто никогда больше не мог, чтобы нельзя было как-нибудь превратно истолковать мои слова.

- Ты не понял, наверное, я же в самом деле! Ну, решим всё, что нам стоит! Ну да, много проблем возникнет, но это же не страшно, мы же вместе, - я торопился объяснить, рассказать, чтобы он поднял голову и улыбнулся, а он молчал. Я захлебывался и давился словами, все пытаясь заглянуть ему в глаза, - Том, Том, ну правда же! Ааа, ты боишься наверно, что не сможешь больше играть, - пальцы Тома дернулись в моей руке, - так нет, ты чего! Будем в местных клубах выступать, ну, как раньше, ты же помнишь, и я помню, ведь клево же было… Да не нужны они нам никто, они плохие и злые, ну ты же знаешь, знаешь ведь, чего ты молчишь!

Том кинул на меня быстрый взгляд, встал, взял со стола сигареты и подошел к окну. А я остался сидеть на полу, уставившись в его спину, и все объяснял, объяснял, начиная уже повторяться и заговариваться, и следил за тем, как он подносил сигарету ко рту и как выдыхал сизый дым, запах которого был почему-то особенно противен сейчас в жаркой и душной комнате.

- Постой, ну так ведь дом же… Далеко, чтобы знакомых никого, чтобы вдвоем, хорошо же будет, а?.. Играть будем, песни писать будем, выступать помаленьку, никто и не узнает, что это мы, ну?..

Том молчал. У меня появилось стойкое ощущение, что половину того, что я объяснял, я объяснял не ему. Что он меня не слышал, как раньше не слышали меня все, кроме него. Так сейчас-сейчас, Том, подожди, ну ты же ничего не понял! Только слова почему-то не шли на язык, и я сидел на полу и открывал рот, и глотал воздух, вместо того, чтобы говорить. И когда он уже докурил сигарету и подошел к столу, чтобы затушить ее в пепельнице, я полузадушенным голосом выдавил из себя:

- Том, Том, взгляни же на меня… - я вцепился в его руку, а он перевел на меня взгляд, в котором билась глухая и темная тоска, и жалость, и отчаяние, и безысходность. Меня как будто ударило, и я отшатнулся, приоткрыв рот и еще не веря, отказываясь даже допустить возможность того, что плескалось у него в глазах и дотрагивалось до меня колюче и едко.

- Кааак?.. Ты… ты… ты… Да что за бред… – я шептал, пытаясь собрать слова в подобие хлипкой преграды между мной и его взглядом, но получалось плохо и неубедительно, и меня затрясло, и я выпустил его пальцы.

- Том, да не может такого быть… - и я замолчал, а в голове творилось что-то невообразимое, мысли скручивались и обрывались, лопались, как воздушные шары и хлопьями оседали, пока не сложились в четкую мозаику. Мозаику слов и поступков, в которой было все. Все: и его непричастность к моей охоте, и то всегда непонятное в его глазах – быстро смаргиваемый испуг (боялся, что однажды станет предателем?), и напряженное ожидание (ждал, когда же это произойдет?) - и взгляд, такой похожий на взгляд волка из моего сна, и беспомощность, с которой он ласкал меня… И его дреды под моими пальцами, когда он сегодня делал мне минет. Минет – вот так-то! Вот, значит, на что он готов. И на что не готов…

Я легко вскочил на ноги и вышел, неслышно ступая по дощатому полу и оставляя за собой сухие песчинки, осыпавшиеся с пяток.

Было промозгло и пасмурно, пахло сыростью. Пахло застоявшейся водой в канаве, свалявшейся травой и мокрой черной землей, комки которой оставались на лапах, стоило, ступая, промахнуться ими мимо лежалого посеревшего снега. На нем еще валялся кусок мяса, недоглоданный после вечерней кормежки, а равнодушный и сытый взгляд гулял мимо, цепляясь лишь за контраст яркого, красного и белого, грязного.

Смеркалось. Тени сливались с сереющим воздухом, удлиняясь и скрадывая очертания куста на берегу канавы и разложенных по вольеру камней. Хотелось повести носом и почуять подбиравшуюся вечернюю тоску, всегда появлявшуюся именно в это время. Хотелось заскулить и забыть заинтересованные и глупые лица, до сих пор мелькавшие перед глазами после обычной дневной суматохи. Хотелось, чтобы побыстрее появилась луна, при свете которой так легко выть и бродить по кругу, не обращая внимания даже на пристающую к подушкам лап грязь. Но вместо луны было обложенное плотными тучами небо, и по носу ударила крупная капля, обозначая собой начало долгой мокрой ночи, и дождь, и одинаковые, тоскливые мысли о безнадежности, бесполезности и безысходности. Даже сдохнуть уже было нельзя.

А в другой части города тоже шел дождь, и мы не помещались под одним зонтом, который мама высоко поднимала над нашими головами. Ее за руку держал Том, а его за руку держал я, и с краешка зонта капли постоянно попадали мне на шею и левое плечо. Мы торопились, а я часто наступал промокшими ботинками в лужи, брызгался и расстроено сопел.

- Мам, мам, а чего эти два волка в зоопарке такие несчастненькие? – я заглянул маме в глаза, вытянув шею и поежившись от тут же попавшей за шиворот капли, - им там плохо?

- Сынок… Ну конечно, любому зверю лучше на воле, в лесу, но их там кормят хорошо, - мама растеряно улыбнулась, - и на них вы там посмотреть можете…

- Лучше бы их отпустили… - пробормотал я, опустив глаза и вспомнив внимательный и тоскливый взгляд одного из волков, стоявшего на одном и том же месте, пока мы на другой стороне канавы рассматривали их вольер.

Из детства и дождя меня вытащил телефонный звонок. Я не сразу понял, что он мне не снится, и какое-то время пытался увязать давнишний пасмурный день и резкую трель, пока не открыл глаза в полутемном номере отеля, сразу же заметив светящийся и вибрирующий на тумбочке рядом с кроватью телефон.


Я сидел в кресле у окна, уперев руки в подлокотники и положив подбородок на сцепленные пальцы. И молчал.

- Бог ты мой, а помните, в каком отеле мы здесь жили в прошлом году? – Том взглянул в мою сторону из-под кепки, напряженно и цепко. Они болтали и смеялись, а я молчал.

- Да, и там еще ужасные ванные комнаты были, а здесь душ чуть ли не королевский, - улыбнулся Георг, продолжая вертеть в руках меню. Взглянул в мою сторону, настороженно и опасливо, словно пытаясь проколоть то молчание, в которое я закутывался, как в кокон, лишь бы никто меня не трогал. Я молчал.

- А какое тут море! – Густав подошел к окну, отодвинул занавеску, вздохнул мечтательно. Взглянул в мою сторону, настороженно и чуть-чуть озабоченно, а потом снова в окно. Там был океан и песочный пляж, а вода блестела в сумерках. Я молчал.

- Угу, видок определенно ништяковый. Да и вообще здесь классно, - Том потянулся и откинулся назад на кровати, - а репетиция тоже сегодня ничего так вышла. Билл, ты только послезавтра не забудь снять кепку и очки, а то все, боюсь, не поймут твою новую манеру глаза прятать, - он взглянул в мою сторону, настороженно и ласково. Эта ласка неприятно холодила меня, скользко дотрагиваясь до кокона моего молчания и заставляя замирать в мучительном желании закрыть глаза и попробовать согреться под ней. Я поежился и промолчал.

- Да, отыграли неплохо, только там на фортепьяно соль западает. Обещали поправить, - Георг посмотрел сначала в мою сторону, а потом, сразу же – на Тома, как будто обжегся. Я поднял глаза и неприязненно глянул на него исподлобья, перекатывая шарик пирсинга во рту. Он дернулся и отвернулся.

- А сам-то, умник, чего не поправил? - Густав все так же смотрел в окно, засунув одну руку в карман джинсов, спокойно улыбался и поглядывал на меня, пытаясь, судя по всему, определить, как лучше всего меня расшевелить. В конце концов, мало кого устраивает сдувшийся воздушный шарик вместо фронтмена, с которым все тут в фактически неразрываемой связке независимо от личных желаний.

- Пффф! Вот еще, - фыркнул Георг.

- А мне декорации еще понравились, стильно так. А главное, в тему, к клипу подходят, - Том лежал на кровати, смотрел в потолок и кусал губу. Я знал, что ему неуютно и зябко, и что он не находил себе места вот уже больше недели, с тех самых пор, как мы вернулись с островов. Я сглотнул и опустил глаза в пол.

- Ну ладно, что заказывать-то будем? Я лично ростбиф хочу, а вы смотрите там, выбирайте и я звоню. Билл, ты как? – обернулся ко мне Густав. Иногда я спрашивал себя, что же все-таки двигало им в подобных ситуациях – желание поддерживать хотя бы видимость дружеских отношений между нами всеми, пользуясь своей отстраненностью, или простое сочувствие ко мне. Которое он мог себе позволить, потому что ему было элементарно насрать на все мои регалии и мой глубокий внутренний мир – и которое, казалось, придавало его голосу необычную мягкость с неизменным оттенком опасливой осторожности.

- Да я у себя, пожалуй, поем, - глухо отозвался я, не поднимая глаз.

Зашел Йост, прислонился к стене, скрестил руки на груди и окинул нас взглядом. Настороженным взглядом… Я хмыкнул в сцепленные пальцы. Они боятся меня все, что ли? Обточили волку когти, и все равно боятся?..

- Ну что, ребят, еще не ужинали? Смотрите, сильно допоздна не сидите. Первая встреча у нас в два, фотосессия с Бернаром, а дальше – интервью, круглый стол – там практически все крупные СМИ будут, и ланч. Вопросы я вам попозже чуть-чуть занесу, но там вроде ничего особенного.

Я промолчал. Поднялся и так бы и прошел мимо него, не придержи он меня за локоть, заставляя обернуться и взглянуть ему в глаза.

- Билл, ты… ты уж постарайся не забывать, что умеешь улыбаться, - тихо произнес он, и я обомлел, потому что Дэвид смотрел на меня вопросительно, добро и так, как будто хотел поддержать. Не приручить волка, оставляя на снегу лишний кусок мяса, за который потом с него можно будет и спросить, а просто, низачем и от того, что в руках еще осталось немного тепла, присесть рядом, потрепать его по холке, приговаривая что-то незначительное и простое, но утешительное, ободряющее. Я несмело и растерянно улыбнулся ему и вышел.

Затвор фотоаппарата щелкал, а жесткий голос лепил из нас с Томом удачные композиции, ракурсы и кадры, обозначая необходимость положить правую руку брату на плечо, переставить левую ногу чуть вперед и наклонить голову еще чуть ближе к нему. Я перекладывал, переставлял и наклонял, жестко поджимая губы или наоборот, чуть приоткрывая рот и упираясь твердым взглядом в блестящий объектив камеры. Том под моей рукой ежился, ребята стояли сбоку, Дэвид, скупо улыбаясь, наблюдал за нами издалека, а вокруг было шумно и неприятно суетливо.

Голоса гудели, мешаясь в неразборчивый гул, разрезаемый звонкими щелчками, а в центре всей этой кутерьмы были я, мой брат и то дрожащее между нами "нечто", что ловил и подчеркивал фотограф, что собирались подретушировать в фотостудии и продать в СМИ. То, что называли "близнецовостью", что завораживало и озадачивало наших поклонников и недоброжелателей в одинаковой степени, что кто-то считал "твинцестом", а кто-то – "братской связью". Но и то, и другое звучало откровенно нелепо, а мы с этими неразгадываемыми отношениями позировали камерам, выставляя напоказ их малую часть, а остальное стараясь захлопнуть в себе подальше от жадных глаз и тянущихся рук.

Позже, на интервью, я, как и всегда, воодушевленно рассказывал, как великолепно мы с братом отдохнули на Мальдивах, какой прекрасный задел для будущего творчества у нас теперь есть, как нас всех радуют перспективы, открывающиеся перед группой в наступившем году, и как отлично мы вчетвером проводим здесь время в перерыве между саунд-чеком и фотосессией, который обычно измеряется долбанными пятью минутами, когда хочется хотя бы успеть посмотреть на себя в зеркало в туалете.

Ловя на себе серьезный взгляд Тома, я улыбался, жестикулировал и наклонял голову, как всегда, только глаза оставались непривычно невеселыми. Наверно, через пару дней в СМИ предположат, что мы поссорились. «Размолвка близнецов Каулитц» или что-нибудь в этом роде… И газеты сметают с прилавков, а посещаемость интернет-ресурсов подскакивает на пару десятков пунктов.

На выходе из отеля для автографа мне, конечно, в очередной раз подсунули коллаж, на котором нарисованный я целовал своего нарисованного брата. И пока черный фломастер стремительно прогуливался по листку, я кожей чувствовал пару-тройку настойчивых внимательных взглядов, прекрасно представляя себе, как в скором времени снимаемое сейчас наспех видео разойдется по интернету, фанаты поумиляются родинкам, посчитают прыщики и, конечно же, с энтузиазмом обсудят выражение моего лица на интервью и сейчас. И поторопятся приложить сказанные слова к своим фантазиям, отправившись в магазин за очередным плюшевым мишкой – как же, ведь Билл Каулитц так неравнодушен к мягким игрушкам…

Меня от них тошнит. Я гораздо больше люблю живых собак.



Напряжение висело в воздухе. Напряжение назойливо жужжало вокруг нас, пока ведущий не начал объявлять номинантов на InterAct. Напряжение грохотнуло, когда зал взорвался единогласно: Токио Отель! Напряжение зазвенело, когда мы с Томом, вскочив и обернувшись друг к другу в первом, свежем и незамутненном восторге, в порыве обняться, словно стукнулись о стенку, висевшую между нами.

Напряжение оседало к ногам плотным дымом, пока я качал туда-сюда микрофонную стойку, когда мы выступали. Напряжение лилось из динамиков моим голосом, отчетливо выводившим слова о нашей невозможности, о нашей тысяче морей… И только один раз за все то время, что мы провели на сцене, я подошел к Тому. А он так и не поднял на меня глаз, закусив белеющие губы и уткнувшись в гитару, лишь телом выгибаясь в мою сторону.

И один раз он подошел ко мне сам, уже откровенно желая поймать мой взгляд, с застывшим в искусственной невозмутимости лицом… и с бьющей из глаз живой, осязаемой тоской.

Напряжение взметнулось вслед за бессильными судорожными взмахами руки Тома с зажатым в пальцах медиатором, когда наши взгляды наконец встретились, задержалось на секунду на максимуме, пока они бились между нами, пульсируя и сплетаясь туго, жестко, и лопнуло вслед за моей тяжело упавшей вдоль тела рукой. И я отвернулся, а Том опустил голову.

После афтепати мы разбрелись по номерам, усталые. Шампанское тяжело стучало в голове, щеки ныли после постоянной улыбки, было тоскливо и мутно. В лифте я задумчиво водил пальцем по золоченым граням статуэтки Энерджи, лениво прикидывая, оставить ее у себя или сразу отдать Йосту.

Зайдя в номер, я не стал включать свет. Прошел мимо кровати к окну, на ходу стягивая с плеч куртку, а с запястий – напульсники.

Стекло холодило лоб, а за ним бесшумно волновался темный Атлантический океан.

- Билл? – я промолчал, не сомневаясь, что Том отлично видел мой силуэт у окна, ясно очерченный светом пляжных огней. Сидя за моей спиной на кровати, он тяжело, прерывисто выдохнул в ответ на мое молчание. Я развернулся, уперся в него взглядом – грудь сдавило, и я закусил губу так, что стало больно. А он, подняв голову, рассматривал меня, не видя ни выражения моего лица, ни наморщенного лба, ни закушенной губы и бьющейся жилки на виске.

- Билл… Я… я поговорить с тобой хотел.

И не отвел взгляда, не поменялся в лице – так и сидел, закинув голову, с застывшими заломленными бровями.

Я постоял еще немного у окна, а потом шагнул к нему, забрался на кровать позади него и обвил руками, утыкаясь носом ему в плечо и плотно прижимаясь к его спине, так, что он, вздрогнув, втянул носом воздух и замер. Я обнимал его, качал в руках, зарывался лицом в его шею, а он почти не дышал и исступленно гладил мои запястья напряженными холодными пальцами.