У зла нет власти
Автор: Criminelle
Жанр: типа как бы сайфай-АУ, ангст
Пейринг: джитоп
Рейтинг: джен
От автора: ужас и бзсхднсть!!
читать дальше
После полудня Джиен обычно плачет - если не выходит поздороваться с Дами.
Если выходит, то сценарий меняется. Джиен облокачивается на косяк, лямка потрепанной черной майки сползает с плеча, и Дами в этом месте почему-то улыбается. Она не говорит ничего, не сказала ни разу, Джиен просто ей кивает и наблюдает, как она всовывает ноги в туфли, что-то среднее между туфлями и ботинками, на невысокой шнуровке, наблюдает, как она наклоняется, чтобы поправить язычок. Дами улыбается, но Джиен много бы дал за то, чтобы она хоть что-нибудь сказала, он думает об этом почти каждый раз почти одинаковыми словами, но она не говорит. Она улыбается через плечо, вскидывает руку в прощальном жесте, хитро моргает и уходит, больше не оборачиваясь.
На этом месте Джиен начинает тосковать, впрочем, не так уж и настойчиво, он долго и сосредоточенно жует губу, а потом идет к себе. Сегодня с Дами они больше не увидятся, хотя она скоро вернется, и, наверно, ее увидит Сынхен, Джиен обычно слышит, как они здороваются за дверью. Если, конечно, Сынхен сегодня придет.
Мысль переламывается - и вот тут он обычно либо звонит Сынхену, если не выходит, пока Дами собирается, либо решает, что надо скинуть напряжение, и тогда он дрочит. Со злым, безнадежным отчаянием, рука двигается отрывисто и сердито, Джиен дышит часто, жмурится, а разрядка ожидаемо не приносит облегчения. Винить некого, ни чертового Сынхена, ни кого-то из других, более далеких или более близких, Джиен перебирает их по именам в телефонном справочнике, хотя толку от этого мало, позвонить он может одному лишь Сынхену. День бесконечен, и ни слезы, ни оргазм не приближают его к завершению, череда одинаковых дней делает Джиена больным, и конечно же, у него нет ни одной хоть мало-мальски завалящей идеи, как можно прекратить этот кошмар.
Сперва он с идиотски ожесточенным упрямством пытается считать дни - записывает их в ежедневник, на одну и ту же страницу, потом на разные, с начала и с конца, вырывает их, прячет, одну даже съедает, не всю, но небольшой кусочек с датой и порядковым номером. Никакого эффекта, с утра та же самая страница оказывается в блокноте снова, девственно чистая, а компьютер все так же показывает двадцать седьмое июня, понедельник. Джиен звереет, плачет, выходит делать себе чай, провожать Дами, дрочит, звонит Сынхену, снова плачет, потом засыпает, а с утра ничего не меняется. Двадцать седьмое июня становится константой, вздыхая, думает про себя Джиен, и ему хочется развлечений.
Выбор у него невелик, и звонок Сынхену определенно не на первом месте в топе, но все же это лучше, чем ничего.
- Алло, - глухо, тяжело произносит Сынхен, и Джиен вздыхает еще раз. Скотина, думает Джиен, ему хорошо, он где-то дома, у него происходит что-то, о чем его не спросить, и потом обязательно происходит что-то еще, происходило вчера и будет происходить завтра, а Джиен заперт в собственной квартире, собственной комнате, собственной голове, и у него не происходит ничего. Ни-че-го, ни единого чегошеньки, и Сынхен может быть не виноват сколько угодно, но на самом деле он все равно виноват.
- Ты занят? - вкрадчиво спрашивает Джиен, и между ними повисает пауза. Шершавая и округлая, она прыгает от одного к другому, Джиен прищуривается и сжимает зубы. На окне колышется занавеска, Джиен фиксирует ее движения с внимательностью хищного зверя в засаде. Может быть, Сынхен знает, что за этим последует, но не факт, что его что-то может спасти, Джиен не отступается на полпути.
- Дами говорит, она хочет замуж.
- Дами говорит, она хочет детей.
- Дами говорит, я буду жить с ней, даже если она выйдет замуж, и мои племянники будут смотреть по телевизору мои выступления.
Занавеска хлопает, Джиен даже не вздрагивает. На самом деле ничего подобного Дами не говорит, наоборот, она радуется за них с Сынхеном, когда все хорошо, подтрунивает над Джиеном, когда тот в хандре, обеспокоенно заглядывает Сынхену в глаза, когда чувствует, что назревает плохое. Двадцать седьмого июня Дами ничего не чувствует, Дами уходит из дома, хитро моргая через плечо, а еще двадцать седьмого июня Дами здоровается с Сынхеном, и ее голос безмятежен и высок. Здравствуй, Сынхен, говорит она, и само собой, он отвечает ей, здравствуй, нуна, а потом оставляет ботинки у входа в прихожей и идет к Джиену. Черт бы его побрал, он идет к Джиену.
- Здравствуй, Сынхен, - невпопад повторяет Джиен за Дами в своей голове, - а ты слышишь меня?
Сынхен молчит, но Джиен знает, что он слышит, дыхание шуршит в динамике. Джиен знает, что ему стало немножечко хуже, чем было в начале, но это далеко не конец.
- Я слышу тебя, Джиен. Прекрасно слышу.
Но лучше бы не слышал, определяет Джиен несказанное, и его взлелеянная еще одним бестолковым, бесконечным утром холодная злость густеет.
- Все плохо, Сынхен.
- Я жалею, Сынхен.
- Не в детях дело, хотя и в детях тоже, у меня все еще может быть, и ты знаешь, с кем. Но жалею я не поэтому.
Сынхен не спрашивает, почему, да и Джиен не уверен, так уж он в самом деле жалеет, но правила игры жестоки и конкретны. Он знает, как воткнуть нож в Сынхена и провернуть, и что с того, что большую часть времени ему не хочется этого делать? Довольно того, что хочется иногда, и это само по себе достаточно жутко, чтобы быть отдельным, вполне самостоятельным, засчитывающимся Джиену ударом.
- Я просто не могу перестать. Просто не могу и все, понимаешь, Сынхен?
- Это как болезнь, чертова зависимость, наркоманский бред, героиновый приход, героиновые ломки.
- Да, Сынхен?
Такой разговор не первый, квинтэссенция всех подобных разговоров, фраза оттуда, фраза отсюда, ломаный, неправильный паззл, сродни обожаемым Сынхеном произведениям искусства, которые Джиен рассматривает, наклонив голову и не комментирует, хотя от аномально-вычурных, не всегда сильно-то художественных линий и гадких цветов ему становится не по себе. Но в разговорах, подобных сегодняшнему, говорить можно что угодно, это правда и не правда одновременно, точь-в-точь по тем самым правилам, по которым играет Сынхен, и это в своем роде месть, способ отыграться, тем более что в существующих условиях Джиен ощущает себя безнаказанным. Что тот Сынхен, что разговор с ним, да вся его жизнь теперь - горячечный бред, без перерывов на обед или тихий час.
- Мне кажется, я ненавижу тебя, Сынхен, ненавижу за то, что не могу перестать... - любить, должен сказать Джиен, но у него не поворачивается язык, он сглатывает слово и начинает заново. - Клянусь богом, я ненавижу тебя, как бы я хотел вообще не знать тебя, не помнить...
Не любить, должен сказать Джиен, и от этого "должен" ему становится почему-то так феерически плохо, что не нужно никаких слез. Он сгибается на кровати, если бы телефоны были старыми, с проводами, такой провод он бы сейчас раскусил, мокрая пластмасса и медная проволока на зубах могла бы подействовать отрезвляюще, так, как уже давно не действует ничего. Но Джиен сгибается, и никаких проводов, не в этой жизни, не двадцать седьмого июня, двадцать седьмого июня он может поплакать, может подрочить, может позвонить Сынхену, а потом поплакать и подрочить, выбор не очень велик.
Истерика закручивается, Джиену сдавливает горло, в нем рождается всхлип, который он не пускает наружу, рождается другой. Джиен пережидает их, как заправский охотник, не реагирующий на помехи, а потом продолжает, правда, уже не особенно твердым голосом, но его от него никто и не ждет.
- Если бы тебя не было, как все было бы проще, - шепчет Джиен, - если бы мы вообще не встречались...
Джиен может продолжать еще долго, у него в запасе много приемов, но ему нужна реакция, а реакции нет. В трубке молчание, шипящие, слегка потрескивающие помехи, хотя Джиен не готов ручаться, что это шумит не у него в ухе, настолько напряженно он слушает эту тишину.
Потом тишина пластиково щелкает, словно Сынхен переключает режимы на экране телефона пальцем, - была громкая связь, стала обычная, слушал ли Сынхен его вообще или занимался своими делами?.. - и его дыхание оказывается близко-близко, будто бы прямо у Джиена внутри головы. Там же, внутри головы, Джиен слышит негромкий, глубокий голос Сынхена, от которого у него всегда продирает между лопатками.
- Иди нахуй, Джиен, - говорит Сынхен и нажимает отбой.
***
Так получилось, что в этот день Сынхен виделся только с Джиеном (если не считать таксиста и Дами, но с обоими он перебрасывается лишь парой фраз, вот и все общение, наверно, это было не в счет). Разговаривал по телефону много с кем, а виделся только с Джиеном, хотя и не мог объяснить сам себе, зачем все время к нему ездил, если утренний диалог не заканчивался ничем хорошим - ни разу. Джиен скандалил, или был тихим и убитым, или в черной язвительной депрессии, или злым, или еще как-нибудь, но это Сынхена не сильно останавливало. Что-то словно бы влекло его, сценарию нельзя было сопротивляться, и, наверно, поэтому Сынхен догадался не сразу.
Будильник с утра звонил в одно и то же время, это уже потом Сынхен приноровился не всегда обращать на него внимание. Донхви звонил в одно и то же время, менеджер звонил в одно и то же время, Сынри писал смс, а Джиен звонил либо утром, либо ровно в два, либо ближе к вечеру. Но Сынхен все равно к нему ехал, чувствуя себя шахматной фигурой в шахматной партии, заложником размеренной определенности, четкого расписания, из которого невозможно вырваться. Эта-то определенность и сбивала с толку, хождение по кругу завораживало, и только раза с десятого Сынхен подумал, что ездить-то он ездит, а вести себя может по-разному.
Донхви говорил одни и те же фразы, по крайней мере если Сынхен его не перебивал, Сынри присылал одну и ту же смс, а Сынхен мог говорить что угодно.
- Хен, перезвони завтра, у меня похмелье.
- Хен, я не в настроении разговаривать.
- Хен, я занят, наберу позже.
- Хен, я даже не буду ничего выдумывать, ты все равно забудешь, что я сказал.
Хен озадачивался, кивал, соглашался, вроде бы обижался и клал трубку, реплики были невнятные, словно записанные на магнитофон в качестве возможных подходящих любому ответу. Сынхену даже было обидно, что поговорить с менеджером нельзя, поговорить с другом нельзя, можно говорить только с Джиеном, да и то с каждым разом желания это делать не прибавляется.
Только с Джиеном диалоги всегда заканчивались по-разному, хотя нахуй Сынхен посылает его впервые.
Он едет к нему и думает именно об этом, представляя себе почему-то белку в колесе. Белка бежит и бежит, колесо вращается, белка бежит и смешно перебирает лапками, шикарный хвост нелепо трясется, черные бусины глаз выпукло горят, почти вылезая из орбит. Белка сходит с ума?
Умная белка может выскочить из колеса, думает Сынхен, но, видимо, и он, и Джиен, могут смело относить себя к глупым белкам. Сынхен не жалеет друга, не жалеет менеджера, Джиен не жалеет его, рассчитывая, вероятно, вытянуть из него что-то определенное, и промахивается каждый раз. Сынхен не выясняет отношения, это не в его принципах, тем более он не будет это делать на подобных условиях и в подобной ситуации. Может быть, белкам бы стоило объединить усилия, Сынхен думает об этом каждое утро, каждый раз, когда Джиен звонит, и потом, когда разговор обрывается. Думает не всерьез, мимолетом, если бы он был умной белкой, он бы даже не стал запрыгивать в колесо. Но это не их случай, а значит, все не так просто, и у Сынхена очень мало желания разговаривать, об отношениях или о повторяющихся утрах, или о чем угодно еще. Он гораздо больше молчит и смотрит, надеясь сделать из этого нужный вывод, который бы смог помочь им обоим, но пока не помогает ничего.
- Здравствуй, Сынхен, - как всегда, мягко здоровается с ним Дами, и Сынхен заглядывает ей в глаза, перед тем, как наклониться, чтобы убрать ботинки. В глазах у Дами еле заметное беспокойство, его раньше не было, подмечает Сынхен, может, частые повторения одного и того же наслаиваются, создавая после себя какой-то остаточный эффект? Сынхен не знает, и спросить он у Дами тоже не может, все, что он может, это сказать ей - здравствуй, нуна, и пройти мимо.
Джиен сидит у окна, почти прислонившись лбом к стеклу, и не оборачивается, когда Сынхен открывает дверь.
Сынхен переступает порог осторожно, словно бы от одного неловкого движения Джиен может взорваться, и Сынхен не уверен, что это не так. Наверно, Джиен плачет, в этот день он плачет часто, и вязкая жара, которую в разгар дня сменяет грозовой ливень, а потом мелкая морось, только добавляют атмосфере тоскливости. Сынхен слышит невнятный шепот дождя, видит серый свет, который падает сверху и обнимает силуэт Джиена целиком, и ему вдруг хочется поднять руку, щелкнуть пальцем, надеясь, что с этим движением замкнутый круг вдруг разорвется, надеясь, что именно сейчас что-то должно поменяться.
Ничего не меняется, и руки он не поднимает, вместо этого застывает, не зная, что ему делать дальше, не зная, что говорить и делать будет Джиен, особенно после того, как душевно закончился их дневной разговор по телефону. Вообще-то таких разговоров было множество, и в прошлой жизни, до двадцать седьмого июня, и первого двадцать седьмого июня, и второго, и десятого, просто никогда Джиен не заходил так далеко, и никогда Сынхен не был настолько конкретен в том, куда он может идти дальше. И никогда еще не было настолько очевидно, что все это не имеет никакого смысла, никакого значения, что все эти переливания из пустого в порожнее между ними в принципе не могут влиять ни на что.
Сынхен додумывает до этой мысли и теряется, потому что думать дальше вроде бы совершенно нечего, и в этот момент Джиен встает. Он оборачивается, весь вытянутый, осунувшийся, непричесанный и несчастный. У него умоляющие глаза, Сынхен не понимает, чего он хочет, но на всякий случай поднимает брови, и в ответ Джиен светлеет лицом.
- Ты приехал, - шепчет он, будто бы понял это с опозданием, вот буквально только что, или будто бы Сынхен не приезжал каждый раз, будто бы то, что он приехал, что-то значит, будто Сынхен приехал сам по себе, а не потому, что заданная определенность ведет их по кругу.
Сынхен молчит, ему кажется, он может отследить все стадии состояний Джиена, каждую перемену, от лихорадочной, вытачивающей его изнутри тоски, до горячечной жажды действий, перемежающейся вспышками безумной надежды и безумной же нежности, занимающейся в Джиене как сухая трава. Еще когда в собственном доме звонит телефон, он, кажется, может определить, в каком настроении Джиен звонит, и что будет сказано, и на какой эпизод из прошлого Джиен сошлется, о чем он думал с утра и о чем будет думать потом, пока Сынхен будет к нему ехать; но никогда не может определить, что между ними будет, когда он все-таки приедет.
Сынхен молчит, отводит глаза, они так и стоят друг напротив друга в разных концах комнаты, пока напряжение не расслаивается само по себе, и Сынхен не смиряется. Он проходит внутрь, чтобы сесть на кровать, он устал, как он устал, он не может сказать, от чего больше. От Джиена, от самого себя и своего чувства, от этого безумного дня, начинающегося снова и снова, от усилий белки в колесе, от глупости белки. Он садится, облокачивается на спинку, ловя ощущение, что то, что будет дальше делать Джиен, не имеет никакого значения тоже, у них по-прежнему нет ни малейшей зацепки, не появилось до сих пор.
Кровать рядом с ним прогибается под чужим весом, Джиен заползает к нему на колени. От недавнего яростного плача у него подрагивают плечи, и в груди что-то тихонько, хлюпающе сопит, он дышит прерывисто, но явно реже, чем раньше. Он прислоняет губы к уху Сынхена и прикрывает глаза, Сынхен виском чувствует движение ресниц.
- Я люблю тебя, - тихо, очень тихо шепчет Джиен, почти беззвучно, но невыносимо отчетливо, и Сынхену плохеет. Джиен не говорил так давно, и ни разу он не говорил так с тех пор, как они застряли, и лучше бы он не говорил так и дальше, обрывочно, дробной вязью думает Сынхен. Луч-ше-бы-он-не-го-во-рил, и от бессмысленно извинительной, безнадежной нежности в его голосе Сынхена простреливает, это как удар под дых, неожиданный и нечестный, сильный и безупречно больной.
Сынхен обнимает его, как неживой, и снова не говорит ничего, безотчетно уверенный, что следующее утро, как и десяток других, начнется с будильника, который разбудит его в то же самое время, что и предыдущие много, много двадцать седьмых июня подряд.
Конечно, следующее утро начинается именно так.
Жанр: типа как бы сайфай-АУ, ангст
Пейринг: джитоп
Рейтинг: джен
От автора: ужас и бзсхднсть!!

читать дальше
После полудня Джиен обычно плачет - если не выходит поздороваться с Дами.
Если выходит, то сценарий меняется. Джиен облокачивается на косяк, лямка потрепанной черной майки сползает с плеча, и Дами в этом месте почему-то улыбается. Она не говорит ничего, не сказала ни разу, Джиен просто ей кивает и наблюдает, как она всовывает ноги в туфли, что-то среднее между туфлями и ботинками, на невысокой шнуровке, наблюдает, как она наклоняется, чтобы поправить язычок. Дами улыбается, но Джиен много бы дал за то, чтобы она хоть что-нибудь сказала, он думает об этом почти каждый раз почти одинаковыми словами, но она не говорит. Она улыбается через плечо, вскидывает руку в прощальном жесте, хитро моргает и уходит, больше не оборачиваясь.
На этом месте Джиен начинает тосковать, впрочем, не так уж и настойчиво, он долго и сосредоточенно жует губу, а потом идет к себе. Сегодня с Дами они больше не увидятся, хотя она скоро вернется, и, наверно, ее увидит Сынхен, Джиен обычно слышит, как они здороваются за дверью. Если, конечно, Сынхен сегодня придет.
Мысль переламывается - и вот тут он обычно либо звонит Сынхену, если не выходит, пока Дами собирается, либо решает, что надо скинуть напряжение, и тогда он дрочит. Со злым, безнадежным отчаянием, рука двигается отрывисто и сердито, Джиен дышит часто, жмурится, а разрядка ожидаемо не приносит облегчения. Винить некого, ни чертового Сынхена, ни кого-то из других, более далеких или более близких, Джиен перебирает их по именам в телефонном справочнике, хотя толку от этого мало, позвонить он может одному лишь Сынхену. День бесконечен, и ни слезы, ни оргазм не приближают его к завершению, череда одинаковых дней делает Джиена больным, и конечно же, у него нет ни одной хоть мало-мальски завалящей идеи, как можно прекратить этот кошмар.
Сперва он с идиотски ожесточенным упрямством пытается считать дни - записывает их в ежедневник, на одну и ту же страницу, потом на разные, с начала и с конца, вырывает их, прячет, одну даже съедает, не всю, но небольшой кусочек с датой и порядковым номером. Никакого эффекта, с утра та же самая страница оказывается в блокноте снова, девственно чистая, а компьютер все так же показывает двадцать седьмое июня, понедельник. Джиен звереет, плачет, выходит делать себе чай, провожать Дами, дрочит, звонит Сынхену, снова плачет, потом засыпает, а с утра ничего не меняется. Двадцать седьмое июня становится константой, вздыхая, думает про себя Джиен, и ему хочется развлечений.
Выбор у него невелик, и звонок Сынхену определенно не на первом месте в топе, но все же это лучше, чем ничего.
- Алло, - глухо, тяжело произносит Сынхен, и Джиен вздыхает еще раз. Скотина, думает Джиен, ему хорошо, он где-то дома, у него происходит что-то, о чем его не спросить, и потом обязательно происходит что-то еще, происходило вчера и будет происходить завтра, а Джиен заперт в собственной квартире, собственной комнате, собственной голове, и у него не происходит ничего. Ни-че-го, ни единого чегошеньки, и Сынхен может быть не виноват сколько угодно, но на самом деле он все равно виноват.
- Ты занят? - вкрадчиво спрашивает Джиен, и между ними повисает пауза. Шершавая и округлая, она прыгает от одного к другому, Джиен прищуривается и сжимает зубы. На окне колышется занавеска, Джиен фиксирует ее движения с внимательностью хищного зверя в засаде. Может быть, Сынхен знает, что за этим последует, но не факт, что его что-то может спасти, Джиен не отступается на полпути.
- Дами говорит, она хочет замуж.
- Дами говорит, она хочет детей.
- Дами говорит, я буду жить с ней, даже если она выйдет замуж, и мои племянники будут смотреть по телевизору мои выступления.
Занавеска хлопает, Джиен даже не вздрагивает. На самом деле ничего подобного Дами не говорит, наоборот, она радуется за них с Сынхеном, когда все хорошо, подтрунивает над Джиеном, когда тот в хандре, обеспокоенно заглядывает Сынхену в глаза, когда чувствует, что назревает плохое. Двадцать седьмого июня Дами ничего не чувствует, Дами уходит из дома, хитро моргая через плечо, а еще двадцать седьмого июня Дами здоровается с Сынхеном, и ее голос безмятежен и высок. Здравствуй, Сынхен, говорит она, и само собой, он отвечает ей, здравствуй, нуна, а потом оставляет ботинки у входа в прихожей и идет к Джиену. Черт бы его побрал, он идет к Джиену.
- Здравствуй, Сынхен, - невпопад повторяет Джиен за Дами в своей голове, - а ты слышишь меня?
Сынхен молчит, но Джиен знает, что он слышит, дыхание шуршит в динамике. Джиен знает, что ему стало немножечко хуже, чем было в начале, но это далеко не конец.
- Я слышу тебя, Джиен. Прекрасно слышу.
Но лучше бы не слышал, определяет Джиен несказанное, и его взлелеянная еще одним бестолковым, бесконечным утром холодная злость густеет.
- Все плохо, Сынхен.
- Я жалею, Сынхен.
- Не в детях дело, хотя и в детях тоже, у меня все еще может быть, и ты знаешь, с кем. Но жалею я не поэтому.
Сынхен не спрашивает, почему, да и Джиен не уверен, так уж он в самом деле жалеет, но правила игры жестоки и конкретны. Он знает, как воткнуть нож в Сынхена и провернуть, и что с того, что большую часть времени ему не хочется этого делать? Довольно того, что хочется иногда, и это само по себе достаточно жутко, чтобы быть отдельным, вполне самостоятельным, засчитывающимся Джиену ударом.
- Я просто не могу перестать. Просто не могу и все, понимаешь, Сынхен?
- Это как болезнь, чертова зависимость, наркоманский бред, героиновый приход, героиновые ломки.
- Да, Сынхен?
Такой разговор не первый, квинтэссенция всех подобных разговоров, фраза оттуда, фраза отсюда, ломаный, неправильный паззл, сродни обожаемым Сынхеном произведениям искусства, которые Джиен рассматривает, наклонив голову и не комментирует, хотя от аномально-вычурных, не всегда сильно-то художественных линий и гадких цветов ему становится не по себе. Но в разговорах, подобных сегодняшнему, говорить можно что угодно, это правда и не правда одновременно, точь-в-точь по тем самым правилам, по которым играет Сынхен, и это в своем роде месть, способ отыграться, тем более что в существующих условиях Джиен ощущает себя безнаказанным. Что тот Сынхен, что разговор с ним, да вся его жизнь теперь - горячечный бред, без перерывов на обед или тихий час.
- Мне кажется, я ненавижу тебя, Сынхен, ненавижу за то, что не могу перестать... - любить, должен сказать Джиен, но у него не поворачивается язык, он сглатывает слово и начинает заново. - Клянусь богом, я ненавижу тебя, как бы я хотел вообще не знать тебя, не помнить...
Не любить, должен сказать Джиен, и от этого "должен" ему становится почему-то так феерически плохо, что не нужно никаких слез. Он сгибается на кровати, если бы телефоны были старыми, с проводами, такой провод он бы сейчас раскусил, мокрая пластмасса и медная проволока на зубах могла бы подействовать отрезвляюще, так, как уже давно не действует ничего. Но Джиен сгибается, и никаких проводов, не в этой жизни, не двадцать седьмого июня, двадцать седьмого июня он может поплакать, может подрочить, может позвонить Сынхену, а потом поплакать и подрочить, выбор не очень велик.
Истерика закручивается, Джиену сдавливает горло, в нем рождается всхлип, который он не пускает наружу, рождается другой. Джиен пережидает их, как заправский охотник, не реагирующий на помехи, а потом продолжает, правда, уже не особенно твердым голосом, но его от него никто и не ждет.
- Если бы тебя не было, как все было бы проще, - шепчет Джиен, - если бы мы вообще не встречались...
Джиен может продолжать еще долго, у него в запасе много приемов, но ему нужна реакция, а реакции нет. В трубке молчание, шипящие, слегка потрескивающие помехи, хотя Джиен не готов ручаться, что это шумит не у него в ухе, настолько напряженно он слушает эту тишину.
Потом тишина пластиково щелкает, словно Сынхен переключает режимы на экране телефона пальцем, - была громкая связь, стала обычная, слушал ли Сынхен его вообще или занимался своими делами?.. - и его дыхание оказывается близко-близко, будто бы прямо у Джиена внутри головы. Там же, внутри головы, Джиен слышит негромкий, глубокий голос Сынхена, от которого у него всегда продирает между лопатками.
- Иди нахуй, Джиен, - говорит Сынхен и нажимает отбой.
***
Так получилось, что в этот день Сынхен виделся только с Джиеном (если не считать таксиста и Дами, но с обоими он перебрасывается лишь парой фраз, вот и все общение, наверно, это было не в счет). Разговаривал по телефону много с кем, а виделся только с Джиеном, хотя и не мог объяснить сам себе, зачем все время к нему ездил, если утренний диалог не заканчивался ничем хорошим - ни разу. Джиен скандалил, или был тихим и убитым, или в черной язвительной депрессии, или злым, или еще как-нибудь, но это Сынхена не сильно останавливало. Что-то словно бы влекло его, сценарию нельзя было сопротивляться, и, наверно, поэтому Сынхен догадался не сразу.
Будильник с утра звонил в одно и то же время, это уже потом Сынхен приноровился не всегда обращать на него внимание. Донхви звонил в одно и то же время, менеджер звонил в одно и то же время, Сынри писал смс, а Джиен звонил либо утром, либо ровно в два, либо ближе к вечеру. Но Сынхен все равно к нему ехал, чувствуя себя шахматной фигурой в шахматной партии, заложником размеренной определенности, четкого расписания, из которого невозможно вырваться. Эта-то определенность и сбивала с толку, хождение по кругу завораживало, и только раза с десятого Сынхен подумал, что ездить-то он ездит, а вести себя может по-разному.
Донхви говорил одни и те же фразы, по крайней мере если Сынхен его не перебивал, Сынри присылал одну и ту же смс, а Сынхен мог говорить что угодно.
- Хен, перезвони завтра, у меня похмелье.
- Хен, я не в настроении разговаривать.
- Хен, я занят, наберу позже.
- Хен, я даже не буду ничего выдумывать, ты все равно забудешь, что я сказал.
Хен озадачивался, кивал, соглашался, вроде бы обижался и клал трубку, реплики были невнятные, словно записанные на магнитофон в качестве возможных подходящих любому ответу. Сынхену даже было обидно, что поговорить с менеджером нельзя, поговорить с другом нельзя, можно говорить только с Джиеном, да и то с каждым разом желания это делать не прибавляется.
Только с Джиеном диалоги всегда заканчивались по-разному, хотя нахуй Сынхен посылает его впервые.
Он едет к нему и думает именно об этом, представляя себе почему-то белку в колесе. Белка бежит и бежит, колесо вращается, белка бежит и смешно перебирает лапками, шикарный хвост нелепо трясется, черные бусины глаз выпукло горят, почти вылезая из орбит. Белка сходит с ума?
Умная белка может выскочить из колеса, думает Сынхен, но, видимо, и он, и Джиен, могут смело относить себя к глупым белкам. Сынхен не жалеет друга, не жалеет менеджера, Джиен не жалеет его, рассчитывая, вероятно, вытянуть из него что-то определенное, и промахивается каждый раз. Сынхен не выясняет отношения, это не в его принципах, тем более он не будет это делать на подобных условиях и в подобной ситуации. Может быть, белкам бы стоило объединить усилия, Сынхен думает об этом каждое утро, каждый раз, когда Джиен звонит, и потом, когда разговор обрывается. Думает не всерьез, мимолетом, если бы он был умной белкой, он бы даже не стал запрыгивать в колесо. Но это не их случай, а значит, все не так просто, и у Сынхена очень мало желания разговаривать, об отношениях или о повторяющихся утрах, или о чем угодно еще. Он гораздо больше молчит и смотрит, надеясь сделать из этого нужный вывод, который бы смог помочь им обоим, но пока не помогает ничего.
- Здравствуй, Сынхен, - как всегда, мягко здоровается с ним Дами, и Сынхен заглядывает ей в глаза, перед тем, как наклониться, чтобы убрать ботинки. В глазах у Дами еле заметное беспокойство, его раньше не было, подмечает Сынхен, может, частые повторения одного и того же наслаиваются, создавая после себя какой-то остаточный эффект? Сынхен не знает, и спросить он у Дами тоже не может, все, что он может, это сказать ей - здравствуй, нуна, и пройти мимо.
Джиен сидит у окна, почти прислонившись лбом к стеклу, и не оборачивается, когда Сынхен открывает дверь.
Сынхен переступает порог осторожно, словно бы от одного неловкого движения Джиен может взорваться, и Сынхен не уверен, что это не так. Наверно, Джиен плачет, в этот день он плачет часто, и вязкая жара, которую в разгар дня сменяет грозовой ливень, а потом мелкая морось, только добавляют атмосфере тоскливости. Сынхен слышит невнятный шепот дождя, видит серый свет, который падает сверху и обнимает силуэт Джиена целиком, и ему вдруг хочется поднять руку, щелкнуть пальцем, надеясь, что с этим движением замкнутый круг вдруг разорвется, надеясь, что именно сейчас что-то должно поменяться.
Ничего не меняется, и руки он не поднимает, вместо этого застывает, не зная, что ему делать дальше, не зная, что говорить и делать будет Джиен, особенно после того, как душевно закончился их дневной разговор по телефону. Вообще-то таких разговоров было множество, и в прошлой жизни, до двадцать седьмого июня, и первого двадцать седьмого июня, и второго, и десятого, просто никогда Джиен не заходил так далеко, и никогда Сынхен не был настолько конкретен в том, куда он может идти дальше. И никогда еще не было настолько очевидно, что все это не имеет никакого смысла, никакого значения, что все эти переливания из пустого в порожнее между ними в принципе не могут влиять ни на что.
Сынхен додумывает до этой мысли и теряется, потому что думать дальше вроде бы совершенно нечего, и в этот момент Джиен встает. Он оборачивается, весь вытянутый, осунувшийся, непричесанный и несчастный. У него умоляющие глаза, Сынхен не понимает, чего он хочет, но на всякий случай поднимает брови, и в ответ Джиен светлеет лицом.
- Ты приехал, - шепчет он, будто бы понял это с опозданием, вот буквально только что, или будто бы Сынхен не приезжал каждый раз, будто бы то, что он приехал, что-то значит, будто Сынхен приехал сам по себе, а не потому, что заданная определенность ведет их по кругу.
Сынхен молчит, ему кажется, он может отследить все стадии состояний Джиена, каждую перемену, от лихорадочной, вытачивающей его изнутри тоски, до горячечной жажды действий, перемежающейся вспышками безумной надежды и безумной же нежности, занимающейся в Джиене как сухая трава. Еще когда в собственном доме звонит телефон, он, кажется, может определить, в каком настроении Джиен звонит, и что будет сказано, и на какой эпизод из прошлого Джиен сошлется, о чем он думал с утра и о чем будет думать потом, пока Сынхен будет к нему ехать; но никогда не может определить, что между ними будет, когда он все-таки приедет.
Сынхен молчит, отводит глаза, они так и стоят друг напротив друга в разных концах комнаты, пока напряжение не расслаивается само по себе, и Сынхен не смиряется. Он проходит внутрь, чтобы сесть на кровать, он устал, как он устал, он не может сказать, от чего больше. От Джиена, от самого себя и своего чувства, от этого безумного дня, начинающегося снова и снова, от усилий белки в колесе, от глупости белки. Он садится, облокачивается на спинку, ловя ощущение, что то, что будет дальше делать Джиен, не имеет никакого значения тоже, у них по-прежнему нет ни малейшей зацепки, не появилось до сих пор.
Кровать рядом с ним прогибается под чужим весом, Джиен заползает к нему на колени. От недавнего яростного плача у него подрагивают плечи, и в груди что-то тихонько, хлюпающе сопит, он дышит прерывисто, но явно реже, чем раньше. Он прислоняет губы к уху Сынхена и прикрывает глаза, Сынхен виском чувствует движение ресниц.
- Я люблю тебя, - тихо, очень тихо шепчет Джиен, почти беззвучно, но невыносимо отчетливо, и Сынхену плохеет. Джиен не говорил так давно, и ни разу он не говорил так с тех пор, как они застряли, и лучше бы он не говорил так и дальше, обрывочно, дробной вязью думает Сынхен. Луч-ше-бы-он-не-го-во-рил, и от бессмысленно извинительной, безнадежной нежности в его голосе Сынхена простреливает, это как удар под дых, неожиданный и нечестный, сильный и безупречно больной.
Сынхен обнимает его, как неживой, и снова не говорит ничего, безотчетно уверенный, что следующее утро, как и десяток других, начнется с будильника, который разбудит его в то же самое время, что и предыдущие много, много двадцать седьмых июня подряд.
Конечно, следующее утро начинается именно так.
Спасибо, что продолжаешь писать о них!
А теперь я пойду пересмотрю Zutter и улыбнусь.
да понятно, что не выход. а будет прода?
Flo,